Поход на Кремль. Поэма бунта

Было действительно довольно жарко, на небе стояли, не двигаясь, редкие белые облака, которые оттеняли или, вернее сказать, отбеляли собой синеву неба и солнца, набирающего жар, поднимающегося все выше.

Меня могут убить, неожиданно подумала Вероника Струдень, всю жизнь издали любившая Юркина, и получится, что я могу умереть с ним в один день. И она под влиянием этой мысли невольно сделала шаг вперед.

Как могут эти мальчики преграждать ей путь, подумала Тамара Сергеевна, ведь они такие же, как ее сын. И тоже сделала шаг вперед.

Если я не подойду ближе всех, подумал Игнат Кабуров, то не увидят и не поймут, что я веду этих людей. Подумают еще, что я трус. Кстати, это было правдой: Игната в школе не лупил только ленивый, он был пухловатый отличник, единственный сын своей громовержущей мамы, немножко подлиза, немножко ябедник, хвастун, – но где те победители, плющившие ему нос? – а он известный человек, доктор наук, общественный деятель, и рядом с ним находится одна из самых оригинальных и красивых девушек Москвы. И он сделал шаг.

Гжела, естественно, тоже не отстала. Она чувствовала сильное возбуждение перед этими одинаковыми, если не вглядываться, молодыми мужчинами. Все монотонное и повторяющееся – ритм музыки, слов, визуальных эффектов – несет в себе мощное гипнотическое воздействие, Гжела знала это как специалист по первобытному синкретическому искусству; поэтому ряд одинаковых щитов, голов, рук и ног, дубинок так и манил ее к себе.

Валерий, брат покойного, впервые в жизни чувствовал, что он защищает честь и достоинство себя как гражданина. Он как гражданин имеет право ходить, где хочет, хоронить своих близких, где вздумается, поэтому лучше не надо становиться на его пути. И Валерий сделал шаг. Рядом с ним оказался молчаливый Тихомиров, о котором никто ничего не знал и который, казалось, сам о себе ничего не знал, вот и сделал шаг, чтобы узнать наконец, кто он такой и чего он стоит. При этом, повторяю, было как-то очень тихо. И вдруг как ударило, как бухнуло, как заорало хриплым голосом на всю округу и даже, казалось, на всю Москву. Это Тима, Тима Вьюжный, не знающий и не интересующийся, что происходит в окрестной жизни, вышел из подъезда, сел в свою БМВ-«пятерочку» с иконками по периметру стекол (а в бедное время стекла своих первых машин копеечками обрамлял), сел на гладкую качественную кожу своей отъевшейся за полгода после зоны гладкой жопой, почесал мудё свое, гордясь качеством, которое оно сегодня ночью проявило со смуглой тонкой блондиночкой Ланой – конечно, блядючка, врет, что она Лана, но остальное в ней подлинное, гладкое, нежное, теплое, не склизко скользкое, нормальное, короче, как положено, и, будучи в восторге от БМВ, от сиденья, от своей жопы, от прошедшей ночи, желая, чтобы весь мир знал, как ему хорошо, Тима опустил стекла и врубил на полную мощь свой любимый музон, от которого соседние автомобили обычно отбрасывало, как от взрыва, нет, кроме шуток, они буквально чуть ли не вставали на два колеса. А музон, несложно догадаться, следующий:

Согнали как-то на централ воров в законе.

Мочились суки в прохоря в тюрьме и в зоне.

А потому что там, где вор, скощуха зэку,

Блатному урке и простому человеку.

А над Владимиром висел багровый месяц,

И кто-то в камере запел грустную песню.

И грело души всем зэка той песни пламя.

Короче кажутся срока, когда поют о маме.

Это ударило по мозгам, сердцам и душам, это ударило по настроению. Все было серьезно и достойно – и вдруг. Роза Максимовна Петрова, гинеколог и дважды вдова, так уж получилось, никогда не слышала подобных песен, а если и слышала, то издали, не разбирая слов. В доме у нее не было ни телевизора, ни радио, а только книжный шкаф, в котором за последние двадцать лет не появилось ни одной новой книги – зачем, если Розе Максимовне доставляет удовольствие сотый раз перечитывать Пастернака, хотя она и знает его наизусть. И она, услышав эти слова, захохотала, пораженная гениальной нелепостью этих куплетов (и с этого момента она будет, забросив Пастернака и купив радио, слушать только шансон, записывать слова и учить их, наслаждаясь их фантастической самоуверенностью и прекрасным презрением ко всему тому, что слабые и гнилые люди называют вкусом, – но это будет после, когда Роза Максимовна выпишется из больницы). Засмеялись и другие. Омоновцы ржали, колыхаясь и постукивая друг о друга щитами, Коля Жбанов взахлеб смеялся, упав, как бы от смеха, головой на плечо Лики Хржанской, ее плечо тоже подрагивало, и от этого подрагивания, от теплого запаха кожи Коля сходил с ума. Засмеялся Саша Капрушенков, опять, увы, напившийся.

Засмеялась старуха Синистрова, вспомнившая, что забыла, когда она смеялась в последний раз.

Высунулся из люка бронетранспортера генерал Челобеев, который, оказывается, тоже был здесь, и тоже вдруг захохотал, что вызвало дополнительные приступы смеха у тех, кто уже отсмеивался.