Поход на Кремль. Поэма бунта

По-настоящему ответить матери следовало бы однозначно и в соответствии с истиной: убил, потому что надо было убить. Но, естественно, Толоконько хватило ума понять, что так отвечать нельзя. А как?

Он вдруг всей спиной почувствовал давящую сзади ненависть высоких начальников, но тут же и свою ненависть к ним. Отдали они приказ или не отдали, дело десятое, но они создали эту работу такой, что Сергей ее исполняет, исходя не из своих понятий о жизни (которые у него нормальные), а из их установок (которые служебные). Если бы обошлось без огласки, они бы слова не сказали, наоборот, все бы сделали для того, чтобы этот мелкий сор не высыпался из их уютной избы. Ну влепили бы выговор…

То есть Толоконько, как ни странно, пришел к такому же выводу, что и Кабуров. И поэтому он ответил ждущей матери, кивнув назад головой:

– Это они.

И больше ничего не добавил, но все всё поняли. И если отдельным, не самым глупым людям было ясно, что принцип разделения ответственности нарушать нельзя, толпа, как это было и тысячу, и десять тысяч лет назад, любила виноватых, на которых указано точно и ясно.

– Надоело! – закричала Гжела, не боясь, что Кабуров ее осудит за выскакивание. Не тот момент.

И этот любимый ее лозунг оказался настолько близок всем, что отозвалось сотнями голосов почти сразу же:

– Надоело!

И со скандированием: «На-до-е-ло! На-до-е-ло! На-до-е-ло!» – все подались вперед. Мосин взял Тамару Сергеевну под руку, под телом сына, выводя из этой давки, они успели укрыться возле подъезда дома, где был огражденный перилами закуток.

А масса тяжелым расплавленным свинцом полилась на заграждение.

Омоновцы попытались выполнить свой долг, они были умелые бойцы, но боевая техника сослужила им недобрую службу. Обычно они применяли тактику мягкого отхода, выводя дубинками из строя передних, особенно рьяно наскакивающих, в то время как с боков их товарищи выхватывали зачинщиков и уводили в машины. Затем, ослабив и проредив авангард, они постепенно останавливались и начинали двигаться обратно, переходя в победоносное наступление. Но техника оказалась стеной, к которой их приперли, вынуждая падать, отползать. Поэтому через минуту-другую толпа уже была на грузовиках, бронетранспортерах, милицейских патрульных машинах, топча их, уже переваливала эту механическую гряду, при этом, надо заметить, омоновцев и милиционеров не столько били, сколько сминали массой, вдавливали под колеса, между машинами, где они беспомощно барахтались, а самые благоразумные ложились, закрыв голову руками и вжимаясь в асфальт.

Потому впоследствии выяснилось, что при этом первом лобовом столкновении не было ни одной человеческой жертвы. Хотя физические повреждения разной степени, конечно, были – как и при дальнейшем развитии событий.

Челобеев и Шелкунов успели нырнуть в бронетранспортер и наглухо задраиться, чувствуя себя консервами, которые могут в любой момент вскрыть. Тяжелую машину пытались раскачать, но это было не так просто.

– БТР не ежик, его не перевернешь! – с неуместным легкомыслием сказал водитель-сержант.

Рядом с ним сидел рядовой дембельского расхристанного вида, расстегнутый на все, что только можно. Между ним и водителем была початая бутылка портвейна, а пустая валялась рядом, они совали друг другу засаленные карты, играя в очко:

– Еще. Еще. Хватит, себе!

Челобеев и Шелкунов переглянулись и ничего не сказали. Они понимали, что легко приказать солдатам перестать безобразничать, но – зачем? Что это изменит?

– На-до-е-ло! – гремело над ними.

– Надоело! – кричал разумный Коля Жбанов, которому надоело быть разумным, а сам изо всех сил обнимал Лику Хржанскую, чтобы ее не повредили в давке.

– Надоело! – кричала Лика, которой надоело дружить с теми, кто влюблялся в ее внешность и ни разу не влюбился в ее ум, а он у нее есть!

– Надоело! – кричала Тая, которой надоело сковавшее душу горе, но она не представляла, чем теперь сможет еще жить.

– Надоело! – кричал ни во что не верящий Леня Борисовский, которому надоело ни во что не верить, но сегодня, вот сейчас, когда ему досталось чьим-то кулаком по спине, он понял, что все-таки кое во что верит, а именно в то, что он реально есть на свете, а это уже немало.

– Надоело! – кричал Саша Капрушенков, которому надоело быть пьяным, но трезвым быть надоедало еще быстрее, и он предвидел свою гибель (и действительно умер от запоя молодым, в тридцать восемь лет).

– Надоело! – кричал его друг Сережа Костюлин, которому на самом деле было все равно, и он теперь радовался, что, оказывается, это не все равно, а – надоело.

– Надоело! – кричал рафинированный и изящный Стасик Паклин, жалевший, что рядом нет отца, чтобы ему сказать, что Стасику надоело быть его сыном.

– Надоело! – кричал провокатор Ложкин, которому надоело быть провокатором, а теперь он радостно чувствовал, что стал бунтовщиком и готов… во имя… но на что именно готов и во имя чего, Ложкин еще не понимал.

– Надоело! – кричал Юра Цедрин, которому никогда ничто не надоедало, и, собственно, именно это ему надоело.

– Надоело! – кричал Йогурт, на ходу соображая, что ему надоело больше всего.