Походы и кони

— Конечно, надо экономить снаряды. Но трудно удержаться, когда перед тобой такая цель.

Он спустился с колокольни. Я больше не стрелял.

В тот же день конно-горная спрятала орудие перед разрушенным мостом. Когда красные стали его чинить и собрались на нем в большом количестве, то наши ахнули по ним картечью и, пользуясь общим замешательством, увезли орудие.

НОВО-КОРСУНСКАЯ

Часов в 10 утра мы услыхали выстрелы. Никитин приказал седлать, заамуничивать, и батарея вышла из станицы Ново-Корсунской и пошла в поводу к югу. Навстречу нам скакал ротмистр Аглаимов, ахтырский гусар, татарин-блондин. Он носил эффектную форму мирного времени и золотую серьгу-полумесяц в левом ухе. Сидел на вороном коне.

— Капитан Никитин, — крикнул он. — Там влево красная кавалерия переправляется через реку. Задержите их, пока я не приведу своих гусар... Вон, вправо уходят кубанские казаки — они отказались драться с красными.

— А, сволочи, — сказал Никитин по их адресу. — Хорошо, ротмистр, я пойду к реке.

Никитин взял мое орудие и орудие Казицкого. Другие же две пушки и обоз направил с Погодиным за большие стога, где велел ждать нас.

У реки мы увидели два или три эскадрона красной кавалерии, которая переправлялась. Многие были уже в реке, а несколько всадников были даже на нашем берегу. Наши низкие разрывы шрапнели вызвали у них панику. Они стали бесцельно метаться по тому берегу. Те, которые были на этом берегу, опять бросились в воду. Никитин с увлечением гонял их. Но из-за холмов на той стороне прилетели две шрапнели недолетом. Потом две другие перелетом.

— Капитан Никитин, нужно уходить, — крикнул я ему.

— Сейчас, еще только одну очередь.

Он был увлечен, а я думал, что мы уже запоздали с отходом, — красные уже пристрелялись. Две шрапнели лопнули почти на батарее. Тогда Никитин дал приказание отходить.

— Пойдем врозь, чтобы уменьшить потери.

Солдаты нацепляли орудие. Я подошел к щиту орудия и наклонил голову, делая вид, что помогаю солдатам. В это мгновение красная шрапнель забарабанила по щиту пушки. Садюк (наводчик) закричал, раненный в ногу. Я усадил его на лафет и, чтобы избежать паники, приказал идти в поводу шагом. Мы пошли влево, орудие Казицкого вправо. Еще несколько шрапнелей лопнуло вокруг нас, но поражений у нас не было. Мы направились к стогам.

За стогом я нашел два орудия и обоз в полной панике. Красные запулили туда несколько гранат, и кое-кто был легко ранен. Погодин же, бросив всех, удрал. Я стал приводить все в порядок, ругаясь и заставляя работать. Вместе с обозными я стал поднимать опрокинутую повозку со снарядами. Мы ее подняли, и тут я вспомнил о ранении Садюка и сделал несколько шагов к своему орудию. В это время несколько снарядов (гранат) взорвались вокруг меня. На этот раз красная батарея поразила нашу. Убитые и раненые, упавшие лошади. Все, кто со мною поднимал повозку, были убиты. Эти несколько шагов, которые я сделал, спасли мне жизнь. Мой передний вороной вынос лежал убитым. Темерченко лежал рядом. Байбарак и Юдин были легко ранены, все их четыре лошади были легко ранены. Ко мне подошел Тимошенко, солдат третьего орудия, грабитель и насильник, он отвернул свой темно-зеленый полушубок и показал рану. Осколок попал ему в член. Рыдая, он взобрался на свою лошадь и ускакал, больше я его не видел.

Казалось, что все люди и лошади были ранены, кроме меня и Дуры. У стога стоял мальчишка обозный.

- Чего ты стоишь, иди работай.

Вместо ответа он задрал голову. На шее пятно крови. Тьфу ты, что же это такое, все, буквально все ранены. Я даже растерялся.

Как потом оказалось, действительно раненых было много, но большинство ран были легкие. У мальчишки была содрана кожа. То же с лошадьми. Дура была цела.

В этот момент появился Казицкий. Его появление придало мне сил и энергии. Не задавая излишних вопросов, мы стали с ним работать: выпрягать убитых лошадей, впрягать легко раненных, класть на повозки тяжело раненных, сажать за кучера легко раненного, отругав его предварительно, чтобы придать мужества. К счастью, красная батарея больше не стреляла.

Я подошел к Темерченко. Он лежал совершенно спокойно, похлестывая плетью землю.

—Ты ранен?

—Оставьте меня, господин поручик. Со мной кончено. Сами утекайте. Красные могут нагрянуть.

— Пустое. Я тебя положу на эту повозку.

Я поднял его и чуть не выпустил. Это был мешок с разбитыми костями. Кровь бежала струйками. Он не издал ни одного стона. Я положил его на повозку с пустыми гильзами снарядов, где он должен был страшно страдать от встрясок. Я даже подумал, что, пожалуй, лучше его оставить спокойно умереть на земле. Но нельзя же его покинуть. Вот и не знаешь, как лучше. Вероятно, он вскоре умер. Я часто о нем думал и думаю. Что его у нас удержало? Благодарность за Бахмач или правда то, что я слышал у сарая? Сложная вещь душа человека.