Похоронное танго

Вот я и обошел дом с левой стороны, по заросшим клумбам пытаюсь глазом прикидывать, в бледном этом свете звезд и луны, и так дошел до того места, с задней стороны, где прямо в окна кусты сирени ломятся. А в наших краях, сирень, она поздно зацветает и долго цветет, однако и у нас почти отцвела, но тут и там ещё есть цветочки, и запах в ночи держится, ощущаемый, когда совсем близко к кустам подойдешь.

Вот я в этом запахе и замешкался. Принюхиваюсь, и при этом на окна поглядываю. Интересно, прикинул, не стоит ли через окно в дом залезть? Заперты они все, наверно, но хоть одно да поддастся, если…

Только додумать свою мысль я не успел. Будто в голове у меня бомба разорвалась, и боль весь позвоночник проткнула, от самых шейных позвонков и вниз — и все, и вырубился я.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пришел я в себя в доме, в старом кресле большой комнаты в задней стороне дома, почти по его середке — в той комнате, которую ещё со времен Степана Никаноровича помнил. Правее она той комнаты, в которой я тело «таджички» на стол сгружал, и чуть вглубь от той, где я лупу искал и всю эту парфюмерию увидел.

Ничего сидел я, не связанный, и руки на подлокотниках лежат. Свет горел слабенький, одна только сорокаваттная лампочка в настенном светильнике на всю комнату, но меня и этот свет ослепил в первый секунд, при больном-то затылке. Ведь когда голова не того, то любой лишний свет в неё будто штопором ввинчивается.

А потом я запах дорогого душистого табака уловил, тонкий этот ароматец, и начал понемногу въезжать, что к чему.

В общем, из-под съезжающихся век разглядел я эту Татьяну-Катерину. Сидела она, аккуратно пепел в древнюю металлическую пепельницу с восточным узором стряхивая, и внимательно наблюдала, когда я очухаюсь. Увидела, что очухался, и улыбнулась.

— С добрым утром, Яков Михалыч… Или можно тебя дядей Яковом называть?

— Можно, — ответил я, — почему нельзя? — а как заговорил, у меня от одного шевеления челюсти и от дрожи слов, через горло и язык проскакивающих, так в голове отдачей стрельнуло, что всех святых выноси. А разве утро уже?

— Полчетвертого. Новый день начался и к рассвету близится, так что утро, конечно… А чего ж ты, такой дурной, вокруг дома в темноте шастаешь? Ведь я только в последнюю секунду разглядела, что ты — это ты. Еле успела удар смягчить, а то бы сейчас закапывать пришлось тебя, дядя Яков, и это уже не твоя бы шабашка была, а чья-то другая.

А я-то сидел, соображал, что бы такое мне разумное сказать, и вот при слове «шабашка» будто всколыхнулось во мне что-то.

— Так вот, — сказал я. — В шабашке-то все и дело. Я ж обещал сегодня у вас пошабашить, — хоть она меня и «дядей Яковом» называть стала, я у меня язык все равно не поворачивался с ней на «ты» перейти, как это у нас в деревне принято, — да всякие катавасии ненужные вышли. А как очнулся недавно, после баньки и всего, что с банькой связано, так припомнил вдруг, вот и поперся, с дурной головы не удержав, который теперь час и какая такая может быть шабашка посреди ночи.

— Неужто ты успел пропить все, что вчера получил?

— Не пропил, — вздохнул я. — Жена отобрала.

— А душа горит, так?

— Ну… не то, чтобы очень. Я ж объясняю, что, как я проснулся, так будто на автопилоте стартовал. Чувство неисполненного долга, что ль, проснулось. А оно как проснется, так день с ночью и утро с днем смешаешь запросто.

— А чего ж ты вокруг дома бродил?

— Да увидел, что тихо все, заперто, вот и искал, где сподручней в окно постучать.

— Доискался, на свою голову… — она сигарету погасила и поглядела мне прямо в глаза. — А что у вас за бедлам произошел? Почему тебя с сыном в милицию забирали?

Я невольно поежился. Потом ответил.

— Из-за трупа.

А что ещё я ответить мог?

— Из-за какого такого трупа?

— Генку Шиндаря… Да я вам о нем рассказывал, хахаль он был этой «таджички»… кто-то удавил его, а труп в нашем огороде зарыл, в самом дальнем углу, за компостной кучей.

— «Кто-то», говоришь? «Зарыл», говоришь? — она усмехнулась. — А ты совсем ни при чем?

— Совсем, — кивнул я. — Ни при чем.

— А почему это милиция вашим огородом заинтересовалась?

Ну, чувствую, будет она меня буравить вопросами, пока насквозь не пробуравит. И деться некуда.

— Да из-за Виталика Горбылкина, придурка нашего, местного! — с досадой ответил я. — Виталик, понимаешь, одного из крутых, Чужака такого, ножом пырнул, вот, значит, Чужака в больницу на «скорой», а милиция нагрянула свидетелей опрашивать, Горбылкина ловить, да и в нашем огороде свежевскопанную землю углядела, в том месте, где никаких посадок нет. Решили, мы алюминий там спрятали, а как копнули — так покойник вынырнул. Вот нас и загребли…

— Выходит, у вас в доме все произошло, раз на вашем огороде милиция пошнырять вздумала?

— Ну да, в нашем! Они как к ночи понаехали…

— Кто — «они»?

— Да бандюги, из самых крутых, — сказал я. — Двое местных и двое — аж из самого Углича.

— Явились трясти тебя, куда труп «таджички» исчез? Ведь что ты могилу копал — это всем известно…