Похоронное танго

— Ко мне? Хорошо, — таким же тихим, чуть ли не до надменности тихим, голосом ответила она. (Так ведь бывает, замечал я, есть люди, говорящие тихо, потому что с презрением к другим относятся, и лишним считают ради других голос напрягать, чтобы слышней себя сделать: наоборот, стараются они поставить себя так, чтобы, вот, они тихо говорили, а все вокруг каждое их слово ловили; частенько люди такие на страхе и напряжении магнит вокруг себя создают; вон, и по телевизору рассказывали, что Сталин, например, негромко говорил, и все слух напрягали, потому что пойди-ка, не дослушай чего-то, можно, единого словечка, не расслышав, и головы лишиться, а Сталин удовольствие получал, зная, как все напрягаются, правильно слышат они его или нет. И бандюги попадаются — даже в фильмах таких изображали — которые говорят вполтона, голоса не повышая, исходя из того, что все их услышать должны, а кто не услышал, тому и хуже. Это любой такие сцены припомнит, как какой-нибудь «крестный отец», хоть наш, хоть американский, хоть с итальянской мафии, сидит и негромко так цедит слова, а все вокруг изогнулись и ухи подставили, потому что это только кажется, будто он мирно калякает, а на самом деле он смертные приговоры выносит. Вот и у нас напряжение возникло, потому что тихую речь Катерины надо от слова до слова улавливать, слишком каждое слово важно — и от этого такое чувство возникало, будто она нами помыкает, специально пониженным голосом внимание на себя стягивая. Это я и имел в виду, о надменности говоря.)

А она, почуяв словно наше напряжение, продолжила голосом покрепче.

— Он ведь у меня единственный родственник оставался, после того, как родители в катастрофе погибли. Родителей я почти и не помню. А дед меня к себе забрал. Мы-то в Мурманске жили, хотя я город Мурманск совершенно не помню, ни единого пятнышка воспоминаний об улицах, домах или дворах, только о квартире смутные такие воспоминания иногда всплывают. Но это и понятно, я ведь совсем маленькой была, родители разбились, когда мне и трех лет не было. Они на своем «москвиче» под КАМАЗ влетели, и произошло это в семьдесят девятом году. Дед был скуп на ласку, но и не ругал зря, и конфеты шоколадные покупал мне с каждой пенсии, а как мне пятнадцать исполнилось, стал иногда по двадцать пять рублей совать: мол, сходи и сама купи себе что-нибудь модное, что тебе по душе или по надобности, сапожки там зимние или что, а то я в женском обмундировании не разбираюсь, обязательно что-нибудь не то возьму. Я и покупала, что найти могла — ведь в те годы с товарами было ещё плохо, а потом инфляция началась. О своей профессии он рассказывал мало и нехотя, лишь в последние годы побольше разговорился, когда заболел и я за ним ухаживала. Воспоминания из него полезли… Тогда и узнала я многое. Я еще, помню, спрашивала у него: дедушка, а почему ты не в Москве поселился, а в Угличе? Ведь тебе, по тому, что ты рассказываешь, вполне могли в Москве квартиру дать. Во-первых, ответил он, незачем мне было Москве глаза мозолить. Во-вторых, как сейчас выясняется, прав я был, что выбрал место вдали от суеты, потому что в Москве, вон, то путч, то дороговизна вдвое против всей России, то мафия со стрельбой на улицах, то ещё какие-нибудь несуразицы, от которых спасу нет. А в-третьих, Углич к нашему дому всего ближе, сел на автобус — и порядок, а ведь отдых за городом, особенно летний — это самое главное… Но мы ж туда и в зимние каникулы ездили, на лыжах кататься, и в весенние, и в осенние… Дом теплый, кроме печки хорошей ещё и газ подведен — так чего ж ещё надо? А теперь объясните мне, почему про моего деда стало известно и почему о нем разговор зашел?

— Все объясню, красавица, — вздохнул я. — А потом, может, и ты мне кое-что ещё растолкуешь. В общем, слушайте детки…

И принялся я рассказывать им — они только рты разинули.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Срочная телеграмма, дав кругаля через Екатеринбург, достигла Москвы около полудня — приблизительно в то время, когда Яков Михалыч Бурцев завершал перед «молодняком» свой рассказ.

Подтянутый офицер прошел в кабинет своего начальника и положил телеграмму на стол.

— Богомол проявилась.

Огромный, толстенный генерал — офицер, которого можно было бы назвать личным его адъютантом, играл при нем приблизительно такую же роль, что Арчи при Ниро Вульфе — внимательно прочитал сообщение, сграбастав тоненький листок своей лапищей.

Текст сообщения был ему предельно внятен:

«Готова полностью исчезнуть, осталось уладить последний этап. Что за подозрительный человек, явно из „системы“, идет за мной вплотную? Если это ваш — отзовите его немедленно, чтобы не узнал лишнего. Если не ваш — будет ликвидирован в ближайшем будущем.»

— Оч-чень интересно… — пробормотал генерал Пюжеев Григорий Ильич. Совсем интересно…

Он откинулся в кресле и поглядел на подчиненного.

— Это ж впервые она настолько напрямую… внаглую, я бы сказал… выходит на контакт? Аиньки, Лексеич?