Похоронный марш

Он сел к портрету и увидел, что еще многое нужно подправить, где-то сгустить, а где-то высветлить краску. Акварель высохла и выглядела уже совсем не так, как когда была влажной. Торопливо, боясь, что она вот-вот придет и застанет неоконченную акварель, он принялся макать кисточку в воду, окунать в краски и сообщать краски с картоном. Он уже не просил ее обождать, пока он закончит. На сей раз он одновременно торопил и себя и ее: ну что же ты не идешь, иди скорее! быстрей освежи эту чересчур густую тень чистой водой! ну где же ты! куда ты повел эту линию, убери ее скорее! иди же! заканчивай свою мазню! иди! хватит! готово! да готово же, куда ты опять полез своей кисточкой! входи! звони! пускай в ход свои каблучки!

Наконец уже нечего было ни добавить, ни убрать. Акварель была готова. Почти совсем готова. Еще один раз приступить к ней со свежим глазом, и все будет окончательно на своих местах.

Он встал, суматошно прошелся по комнате, обратился к часам — пятнадцать минут одиннадцатого. И вдруг он почувствовал, что она уже пришла, что она уже где-то здесь, в квартире.

— Я сошел с ума, — вслух произнес он, внимательно оглядел комнату, вышел в коридор, обшарил кухню, прихожую, ванную, заглянул в туалет, тщательно осмотрел бывшую бабкину, а теперь ставшую ее комнату — конечно, ее нигде не было, и все же что-то все увереннее говорило ему, что она уже здесь. Тишина квартиры была такая, в какой обычно кто-то прячется и мысленно посмеивается над тем, кто его ищет.

Он подбежал к акварели. Слишком мало света! Принес из другой комнаты светильник, подключил его к тройнику, стало немного светлее. Акварель смеялась над ним. Девушка, изображенная на ней, имела так мало общего с той, которую он любил. Все надо было начинать сначала. Теперь уже спокойно, чувствуя, что она уже здесь, что ему некуда торопиться, он сел снова за работу. Через полтора часа наступила полночь. Он отошел от портрета, внимательно осмотрел его с расстояния и остался доволен. С громким хлопком откупорил бутылку шампанского и залпом выпил два полных бокала. В груди стало щекотно, словно там взорвался ее смех, рассыпавшись осколками во все стороны — в плечи, в живот, в спину, под лопатки, в колени и локти, в ступни и запястья. Он выпил третий бокал этого смеха, четвертый и пятым бокалом допил бутылку до дна. Тело его брызнуло во все стороны миллиардом лучистых пузырьков, которые, сталкиваясь, звенели… Он был счастлив. Галатея смотрела на него с акварели и, смеясь, звала к себе.

«Да нет же, это ты должна сойти ко мне».

«Я никому ничего не должна. Глупенький, иди скорее сюда».

«Как же ты не должна, если я тебя создал?»

«С чего ты взял, что ты меня? А может быть, я тебя?»

«Ах, вот оно что! Дай мне руку!..»

Ее рука была маленькая и горячая, и так мучительно сладко оказалось обхватить ее талию и прижать к себе ее трепетное тело, приникнуть губами к ее губам, запустить пальцы в ее волосы.

Утром он проснулся в своей постели одетый. Утро было круглое, как яркое солнце, как высвеченный солнцем циферблат, показывающий половину седьмого. Голова и тело оказались необыкновенно светлыми и легкими, как воздух, из которого было соткано это утро.

Он встал с постели и первым делом посмотрел на акварель. Кровь вспыхнула у него на щеках — портрет был хорош, он изображал удивительно красивую девушку, но совсем не ту, которую он встретил около дома на Котельнической набережной.

Завтракая, он все время смотрел на портрет, пытаясь угадать, почему же вчера ночью он казался ему таким точным подобием ее. Он понимал, что акварель хороша, и ненавидел ее за абсолютное несходство с той, которую она должна была изображать.

Каждый день он убирал по несколько умерших цветов и клал их под своим окном. Дней через десять-двенадцать осталась только одна, позже всех распустившаяся лилия, нежная и маленькая. Он бережно хранил ее все несколько дней ее увядающей жизни, и она с благодарностью испускала для него тонкий, прелестный запах. Может быть, никого он еще не любил с такой нежностью, как эту маленькую умирающую лилию. Наконец и она зачахла. Он положил ее туда же, под свое окно, где покоились останки всех остальных цветов. Эти останки лежали под его окном до следующего года. Осенью их засыпали листья, зимой — снег. Весной они появились из-под снега, но в них уже ничего не было от цветов той акварельной ночи.

Она так и не пришла больше ни разу. В кинолаборатории на проспекте Калинина ему проявили фильм. Розы, лилии, флоксы, хризантемы и каллы, которые он снимал в то утро, получились прекрасно. А вот тот момент, когда она выбегает из его подъезда и машет ему рукой на прощанье, совсем не получился. Видимо, застряла пленка. Так бывает. Заснялся лишь пустой прямоугольник открытых дверей подъезда тотчас после того, как отъехала машина. И глупый голубь, который приземлился и клюнул асфальт, получился.