Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки

Русские классики и не могли себе представить такого, что было только частью жизни Алика. Они хотели быть похожими на Павлика Морозова? Они вздрагивали от негодования, если кто-нибудь медлил встать и разразиться аплодисментом в адрес великого вождя? Мечтавшие о фаланстерах — они жили когда-нибудь в коммунальной квартире с таким количеством чужих людей, что нельзя было даже догадаться: кто же влил мочу в кастрюлю с супом, который варила мама? Те классики, которые жили в праздной роскоши, имели, конечно, в доме огромное количество чужих людей, но никто из крепостных слуг и вольнонаемных французских поваров не решился бы налить мочу в суп, который варила барыня.

А приходилось ли кому-нибудь мечтать быть винтиком? А учили кого-нибудь, что коллективу нужно подчиняться? А объясняли кому-нибудь из них, что, хотя человек — это звучит гордо, но на самом-то деле человек ничего не значит без партийно-комсомольского руководства? Алика всему этому учили, он в этом жил, деваться ему было некуда, пока он не начал уклоняться.

Так что о ровном и спокойном повествовании и речи нет. Спокойно говорить никак невозможно.

— И Набоков не только за бабочками гонялся! — восклицает начитанная Надя.

Вот здесь она будет права. Не только.

Глава о тоске

«Мой дорогой друг! Ты помнишь, как я уезжал — рвал все старые связи и привязанности, зная, что уезжаю навсегда и никогда больше не вернусь. Я не хочу возвращаться. Никогда не захочу вернуться в тот липкий, томительно долгий кошмар без конца, в котором живешь ты и жил когда-то я.

Ты для меня и я для тебя — по ту сторону. Нет тебя в этой моей жизни и никогда не будет. Я тоскую по тебе, как по умершему. Письма мои к тебе, как заклинания на тот свет. И странно, что приходят ответы.

Как плачут над гробом, как кричат и плачут в небытие, я кричу и плачу: нет тебя! Нет тебя, и я одинок!

Человек не может быть совсем уж один, и люди вокруг меня — славные люди. Но не к кому прийти и поговорить.

Поговорить так, как говорили мы с тобой. Мы начинали сразу о том, о чем хотелось поговорить. Я говорил сбивчиво — ты выслушивал до конца. Я раздумывал — ты слушал мои раздумья. Каждый из нас был самим собой — мы подхватывали и продолжали друг друга.

Я вижу твое лицо, обращенное ко мне в полный фас. Я чувствую покой и неторопливость твоих жестов. Вероятно, моя жизнь и там была суетной, но — как мы не суетились!

Здесь хорошие люди, но у них вывихнутые шеи. Их глаза уперты в мышиные заботы об уютной комфортабельной норке и о куске сыру поувесистей — они не глядят в лицо. Они никогда не посидят спокойно, а если остановятся случайно в дробном, семенящем беге, то не постоят, а нетерпеливо перебирают ногами, срываясь в бег. Мне ни разу не удалось заглянуть им в глаза.

Только иногда — и очень ненадолго — они поворачивают лицо к собеседнику: если речь идет о ком-то, кто преуспел больше.

Наше прежнее существование было мерзко, но не суетно. Обнаружить это — пережить сильное потрясение. Бывало ли такое в человеческом опыте?

Те, кто жил здесь до нас, — спокойнее. Жизнь их размеренна, устойчива, привычна. Они внимательно вглядываются в нас, но мне кажется, что это внимание посетителей зоопарка. Им хочется узнать, что такое русская душа, о которой они читали у Достоевского и Толстого. Им хочется услышать жуткие, но героические рассказы о неравной борьбе либо услышать русскую речь, напоминающую об их бабушках и дедушках. Не знаю, находят ли они с кем поговорить. Знают ли они, что такое говорить так, как говорили мы с тобой?

Как я тоскую по тебе! Как мне не хватает тебя, мой дорогой друг!

Твой Алик».

Глава об археологических заработках