Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки

И вот съезжаются, ставят машины и начинают визжать от восторга: „Ах, тетя Стера, как вы похудели! Вы прекрасно выглядываете! Как поживает дядя Шмиль“? Или еще какую-нибудь курятину несут. Очень похоже на еврейские концерты там, в России. Тоже, помнишь, собирались, радостно обнимались, изображали восторг, а особенно усердно — свою избранность. И здесь важно избранность показать. И показывают ее сабрам: вот, мол, мы какие, мы больше понимаем, мы тоньше чувствуем, вам нас не понять. А сабрам и ватинам до них дела — как до лампочки. У них, у сабров и ватиков, своя компания, а у наших — своя. Так мы и живем: каждый в своей компании. Никому друг до друга дела нет. Притом, я думаю, у сабров и ватиков друг до друга больше дела, чем у наших. Но общаться с сабрами и ватиками и мне неохота. И не язык проблема. А проблема та, что они не так реагируют, как надо, не по-нашему. Тонкости у них таки нет. А если и есть тонкость, то мне она непонятна. Примерно, как если бы говорили на разных диапазонах: я — на коротких, они на ультракоротких, или наоборот.

Потом, значит, все собираются в фойе и опять трещат и верещат, оглядывают друг друга, рассказывают кто что купил, хвастаются зарплатой или собственным гешефтом. И каждый хочет показаться лучше, чем он есть на самом деле. Ты не знаешь, почему мы, евреи, так любим хвастаться? Ведь Библия и Талмуд осуждают хвастовство. А мы хвастаемся, нам очень нравится показать соседу, что мы лучше. По-моему, хвастовство у нас в крови. Впрочем, не похвастаешься — ходишь, как оплеванный. По себе знаю.

Потом идем смотреть кино. Идем неудовлетворенные — дохвастаться не успели. Мы, конечно, свое возьмем — пусть кто-нибудь попробует зайти к нам домой: мы ему и гарнитурчик покажем, и коврик встряхнем, на тапеты обратим его внимание и на разные полочки-антресольчики, собственными нашими руками сделанные, увидит и балкончик, отделанный желтым пупырчатым стеклом… Только знаешь, что мы не покажем? Книги.

Ты помнишь, как мы гонялись за книгами? Не все, правда, читали, но зато покупали — все. Здесь с книгами плохо: купить можно все, что захочешь, а мы не покупаем. Не интересуемся мы тем, что доставать не надо. Хвастаться нечем. Ну купил, ну прочитал. И всякий так может. Тратить деньги на это не хочется — не окупается приобретение. Кайфа нет. Хайфа есть, а кайфа нет…»

Глава о выборе сюжета

Выскоблилась смоченная итеэровским сарказмом переводная картинка, проглянули детали, обозначились скелеты отношений. Стало весело, и Рагинский улыбнулся.

Следовало подумать о сюжете. Что же дальше и — почему? Штука была в том, что «дальше» зависит от «почему», а все «почему» остались там либо оттуда тянутся. Все возможные герои будущей повести обладали одинаковыми порывами и сходными мечтаниями, надеждами и провалами на одном и том же месте.

Так в грубом фарсе все персонажи спотыкаются об одну и ту же швабру, хитро пристроенную озорником у двери. И каждый споткнувшийся вылетает на сцену, беспомощно раскинув руки, оглушенный грохотом, стуком и звоном в ушах. (Здесь следует ремарка: «дико озираясь».)

Встреченный злорадным хохотом веселящейся публики, он пытается произнести первую реплику, и публика, готовясь к новому взрыву хохота, с наслаждением ждет. Персонаж говорит что-то про швабру у входа. А поскольку предыдущие персонажи говорили о том же, публика снова хохочет.

Иной умник, слыша хохот и взвизгивания, ожидает подвоха по ту сторону кулис. Он осматривается, еще только подступив к двери, и обнаруживает швабру. Осторожно переступает ее. Оказавшись на сцене, он приосанивается и рассказывает о том, как он удачно обнаружил швабру. А публика снова хохочет, еще веселее и злораднее.

И только появление персонажа-уклониста смеха не вызывает. Он входит, когда смеются над предыдущим персонажем. Улыбнувшись и пожав плечами, он садится в глубине сцены. Он глядит оттуда на действующих лиц и на публику. Улыбаясь уклончивой улыбкой. Он не хохочет, потому что он не публика. Ничего не говорит и не озирается дико, потому что. в этом фарсе роль его состоит из улыбок и пожиманий плечами. Ролью он доволен и исполняет ее с удовольствием.

Персонажи бегают по сцене, выкрикивают одни и те же, навязанные обстоятельствами, реплики, обвиняют друг друга в подражании и даже в плагиате. Глаза лезут на лоб, капли пота со лба втекают на освободившееся место в глазницах. Персонажи себя не помнят. Их действия нужно организовать сюжетом. Отложив объяснения с читателем, Рагинский торопливо поставил пометку «см. ниже» и втиснул персонажи в сюжет из книжки худлитовского издания 1956 года. Следующие за письмом Левы Голубовского главы вышли у Рагинского такие:

Глава о брошенном муже, о шотландском виски, о Литейном и о музыкальном шкафе

Лева Голубовский подрыгал ногой, пошарил и нашел упавший шлепанец и улыбнулся. Все ж таки он, Голубовский, тонкий и острый человек! Ромка посмеется и скажет: «Гляди-ка, Левка всегда был парнем остроумным и критичным. Таким и остался».