Похороны Великой Мамы

Священник повернулся к шкафу. На гвозде, вбитом в дверцу, висели два больших ржавых ключа. Именно такими представляли девочка и ее мать, да и, наверное, когда-то сам священник ключи святого Петра. Он снял их, положил на открытую тетрадь, лежавшую на барьере, и, взглянув на женщину, ткнул пальцем в исписанную страницу.

– Распишитесь вот здесь.

Женщина, зажав портфель под мышкой, стала неумело выводить свое имя. Девочка взяла цветы в руки, подошла, шаркая, к барьеру и внимательно посмотрела на мать.

Падре вздохнул.

– Никогда не пытались вернуть его на правильный путь?

Закончив писать, женщина ответила:

– Он был очень хороший.

Несколько раз переведя взгляд с матери на дочь, падре с жалостью и изумлением убедился в том, что плакать ни та, ни другая не собираются. Тем же неизменно ровным тоном женщина продолжала:

– Я ему говорила, чтобы никогда не крал у людей последнюю еду, и он меня слушался. А раньше, когда он был боксером, его, бывало, так отделают, что по три дня не мог встать с постели.

– Ему все зубы выбили, – добавила девочка.

– Это правда, – подтвердила мать. – Для меня в те времена у каждого куска был привкус ударов, которые получал мой сын в субботние вечера.

– Неисповедимы пути Господни, – вздохнул священник.

Но сказал он это не очень уверенно, отчасти потому, что опыт сделал его немного скептиком, а отчасти из-за жары. Он посоветовал им покрыть чем-нибудь головы, чтобы избежать солнечного удара. Объяснил, позевывая и уже почти засыпая, как найти могилу Карлоса Сентено. На обратном пути, сказал он, им достаточно будет позвонить в дверь и просунуть под нее ключ, а также, если есть возможность, милостыню для церкви. Женщина выслушала его очень внимательно, но поблагодарила без улыбки.

Направляясь к наружной двери, падре увидел, что внутрь глядят какие-то дети, прижавшись к металлической сетке носами. Когда он открыл дверь, дети бросились врассыпную. Обычно в это время на улице не было ни души. Сейчас, однако, там были не только дети. Под миндальными деревьями стояли небольшие группы людей. Падре окинул взглядом улицу, преломленную в призме зноя, и мягким движением снова затворил дверь.

– Подождите минутку, – сказал он, не глядя на женщину.

Дверь в глубине дома открылась, и оттуда вышла его сестра; поверх ночной рубашки она набросила черную кофту, а волосы у нее были теперь распущены и лежали на плечах. Она молча посмотрела на священника.

– Что случилось? – спросил он.

– Люди поняли, – прошептала сестра.

– Лучше им выйти через патио, – произнес падре.

– Да все равно все повысовывались в окна.

Похоже, мать поняла это только теперь. Она вглядывалась в сетку, пытаясь рассмотреть, что происходит на улице. Потом взяла у девочки цветы и пошла к двери. Девочка двинулась за ней следом.

– Подождите, пока солнце опустится, – сказал падре.

– Вы расплавитесь, – добавила, стоя неподвижно в глубине комнаты, его сестра. – Я вам зонтик одолжу.

– Спасибо, – кивнула женщина. – Нам и так хорошо.

Она взяла девочку за руку, и они вышли на улицу.

Один из этих дней

Наступивший понедельник был теплым, волглым, но без дождя. Дон Аурелио Эскобар, недипломированный дантист, всегда поднимавшийся рано, открыл свой кабинет в шесть часов. Он извлек из стеклянного шкафа гипсовую форму с искусственной челюстью и пригоршню инструментов, которые аккуратно разложил на столе по размеру, от больших до маленьких, как на выставке. Прямой, сухощавый, он был в рубашке без воротничка, застегнутой на позолоченную пуговицу вверху, и брюки с эластичными подтяжками. Взгляд его был замкнут и словно обращен в себя, как это бывает у глухих.

Придвинув бормашину к вращающемуся креслу, он принялся шлифовать челюсть. Трудился упорно, беспрерывно, нажимая на педаль бормашины, даже когда в этом не было необходимости.

Но лицо оставалось непроницаемо равнодушным, будто его не занимало то, чем он занят.

После восьми часов он сделал перерыв, взглянул через окно на небо и увидел двух грифов, которые сушили перья на соседней крыше. Снова взялся за шлифовку, думая о том, что до обеда скорее всего опять польет дождь. Из раздумчивости вывел его ломающийся голос одиннадцатилетнего сына:

– Папа!

– Что?

– Алькальд спрашивает, вырвешь ли ты ему зуб?

– Скажи, меня нет.

Теперь дантист вытачивал золотую коронку. Держа в вытянутой руке, прищурившись, он внимательно рассматривал ее. Из приемной вновь донесся голос сына:

– Говорит, ты здесь, он слышал.

Дантист продолжал рассматривать зуб. Лишь отложив его на стол с готовыми заказами, он ответил:

– Тем лучше.

И вновь взялся за бор. Вынув из картонной коробки, где хранились заготовки, мост с несколькими золотыми зубами, он начал тщательно шлифовать его.

– Папа!

– Что?

Выражение лица дантиста оставалось неизменным.

– Он говорит, если ты не вырвешь ему зуб, то он тебя застрелит.

Не спеша, совершенно спокойно дантист снял ногу с педали, чуть откатил бормашину от кресла и вытянул выдвижной ящик стола. Там лежал револьвер.

– Хорошо, – сказал он. – Скажи, пусть заходит.