Похороны Великой Мамы

Развернув кресло так, чтобы сесть лицом к двери, он положил руку на бортик ящика. На пороге появился алькальд. Его левая щека была чисто выбрита, правая, распухшая, покрыта темной пятидневной щетиной. В обесцвеченных болью и бессонными ночами глазах бледно мерцало отчаяние. Кончиками пальцев дантист задвинул ящик стола и, смягчившись, произнес:

– Присаживайтесь.

– Добрый день, – сказал алькальд.

– Добрый.

В ожидании, пока прокипятятся инструменты, алькальд прислонил затылок к подголовнику кресла и почувствовал себя лучше. Вдохнув насыщенный холодящими парами эфира воздух, осмотрелся. Обстановка кабинета была убогой: старый деревянный стул, бормашина с педальным приводом и стеклянный шкаф с фаянсовыми флакончиками. Напротив стула стояла ширма в человеческий рост, заслоняющая окно. Когда дантист придвинулся, алькальд, крепко упершись пятками в пол, открыл рот.

Дон Аурелио Эскобар повернул его лицо к свету. Осмотрев больной зуб, он осторожно надавил пальцами на воспаленную челюсть.

– Придется обойтись без анестезии, – проговорил он.

– Почему?

– Потому что у вас абсцесс.

Алькальд посмотрел ему в лицо.

– Хорошо. – И выдавил улыбку.

Дантист никак не среагировал. Он перенес на рабочий стол кастрюльку с прокипяченными инструментами и пинцетом неторопливо извлек их из воды один за другим. Мыском ботинка пододвинул плевательницу и направился к умывальнику, чтобы вымыть руки. На алькальда он не взглянул ни разу. Тот же неотрывно на него смотрел.

Болел нижний зуб мудрости. Дантист приблизился, встал поосновательнее и положил на зуб горячие щипцы. Ощутив леденящую бездну внутри и судорогу в ногах, алькальд вцепился пальцами в подлокотники кресла, но не издал ни звука. Дантист слегка шевельнул зуб. Без злости, скорее печально, с горечью он произнес:

– Сейчас вы заплатите за двадцать убитых, лейтенант.

Алькальд услышал внутри своего черепа хруст, и слезы заполнили глаза. Он стал задыхаться, хотел вдохнуть, но не смог, пока не почувствовал, что зуба больше нет. Сквозь пелену слез он посмотрел на дантиста. Ничтожным показалось то, что он испытывал пять прошлых ночей, по сравнению с этой болью. Взмокнув, глотая воздух, алькальд расстегнул френч, наклонился над плевательницей и стал шарить по карманам в поисках платка. Дантист протянул ему чистый.

– Вытрите слезы, – сказал он.

Алькальд вытер. Пальцы его дрожали. Пока дантист мыл руки над тазом, алькальд разглядывал голубое небо за окном и вблизи – пыльную паутину с яйцами паука и мертвыми насекомыми. Дантист подошел, вытирая руки.

– Режим постельный, – произнес он, – полоскание соленой водой.

Алькальд встал, попрощался, мрачно приложил руку к козырьку и направился к двери, с трудом передвигая затекшие ноги и застегивая френч.

– Пришлите счет, – сказал он.

– Вам или в муниципалитет?

Алькальд не взглянул на дантиста. Закрыл за собой дверь и лишь тогда через металлическую сетку процедил:

– Один черт.

В нашем городке воров нет

Дамасо вернулся с первыми петухами. Ана, его жена, беременная уже седьмой месяц, сидела, не раздеваясь, на постели и ждала его. Керосиновая лампа начинала гаснуть. Дамасо понял, что жена ждала его всю ночь, не переставала ждать ни на мгновение и даже сейчас, видя перед собой, по-прежнему ждет его. Он успокаивающе кивнул ей, но она не ответила, а испуганно уставилась на узелок из красной материи, который он принес, скривила губы, стараясь не заплакать, и задрожала. В молчаливой ярости Дамасо обеими руками схватил ее за корсаж. От него пахло перегаром.

Ана позволила поднять себя, а потом всей тяжестью упала к нему на грудь, прильнула лицом к его ярко-красной полосатой рубашке и зарыдала. Крепко обхватив мужа, она держала его до тех пор, пока наконец не успокоилась.

– Я сидела и заснула, – всхлипывая, проговорила она, – и вдруг вижу во сне – дверь открылась, и в комнату втолкнули тебя, окровавленного.

Дамасо молча высвободился из объятий жены и посадил ее на кровать, туда, где она сидела до его прихода, потом бросил узелок ей на колени и вышел помочиться. Она развязала тряпку и увидела бильярдные шары, два белых и красный, потерявшие блеск, с щербинками от ударов.

Когда Дамасо вернулся, она удивленно их рассматривала.

– Зачем они? – спросила она.

Он пожал плечами:

– Чтобы играть в бильярд.

Дамасо снова завязал шары в красную тряпку и вместе с самодельной отмычкой, карманным фонариком и ножом спрятал их на дно сундука. Ана легла, не раздеваясь, лицом к стене. Дамасо снял только брюки. Вытянувшись на постели, он курил в темноте и пытался уловить в предрассветных шорохах хоть какие-нибудь отзвуки того, что он совершил. Вдруг он сообразил, что жена не спит.

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем, – ответила она.

От злости его голос стал еще глубже и ниже обычного. Дамасо затянулся в последний раз и загасил окурок о земляной пол.

– Другого ничего не было, – вздохнул он. – Зря проболтался целый час.

– Жаль, что тебя не пристрелили.

Дамасо вздрогнул.

– Типун тебе на язык, – пробормотал он и, постучав по краю деревянной кровати, стал шарить рукой по полу в поисках сигарет и спичек.