Похоть

Макс Винкельман откровенно преклонялся перед Арчибальдом Тэйтоном, считал его милейшим человеком. Почти немцем. Тэйтон тоже был высокого мнения о деловитости и педантичности Винкельмана, называя его превосходным специалистом. С Бельграно немцев тоже связывало полное взаимопонимание. Эта глубокая и прочная дружба между немцами и итальянцами, пояснил Франческо, была скреплена склоками, вторжениями, перебранками у границ и прочими вековыми формами туризма. Что касается Лану, то Винкельман явно недолюбливал его. Французы, возможно, и жизнерадостнее немцев, поговаривал он, зато немцы куда духовнее. Лану же смотрел на Винкельмана с некоторой долей отвращения, стремясь свести общение до минимума. Хейфец вызывал у немца восхищение своим беспечным прагматизмом, но раздражал совершенно не немецкой несерьёзностью. Что до еврея, то, по его мнению, хорош был тот немец, который находился от него по ту сторону Атлантики, когда он сам — по эту, и наоборот.

Сам Винкельман был скромен, временами — ханжески, как полагал Бельграно, зато не был законченным занудой. Он не любил никому навязываться, считая, что кроме него самого, всё равно никто не сможет понять сложные метания немецкой души. Его супруга неизменно кивала головой, подтверждая любую сентенцию мужа.

Сама Берта Винкельман хотела, чтобы её стремление к истине вызывало уважение, и удивлялась, когда её обвиняли в бестактности. Как же так? «Если я вижу, что вы заблуждаетесь, не мой ли долг поправить вас? Почему я должна делать вид, что мне нравится ваше нелепое мнение о минойской культуре, вместо того, чтобы высказать всё, что я о нём думаю и наставить вас на путь истинный?» Но коллеги не способны были оценить её честность, и Берта всем своим видом выражала мировую скорбь, хотя в душе, как и её супруг, явно гордилась своей непонятостью.

Немцы весьма неодобрительно относились к любым проявлениям легкомыслия. Предположение, что умные идеи могут высказываться людьми, не обладающими соответствующей квалификацией, казалось им невозможным. Демонстрировать свою начитанность и знания не считалось у них дурным тоном, и Берта позволила себе как-то за столом откровенно удивиться, узнав, что Лану не удалось осилить «Критику чистого разума» Канта, в результате чего она преисполнилась к нему жалостью.

Француз же только страдальчески закатил глаза в потолок и чертыхнулся про себя.

Сам Лану был тихим патриотом, считал французов единственной цивилизованной нацией в мире, полагал англичан нелепыми людьми, совершенно не умеющими одеваться. Его приводила в ужас и английская привычка есть сыр после пудинга. И отчего это у них такой испорченный вкус? Столкнувшись с подобным варварством, он тихо скорбел, однако после стаканчика шотландского виски способен был многое им простить.

Винкельманов он недолюбливал, но имел с ними много общего: был педантичен, питал огромное уважение к развитому интеллекту и профессионализму. Рене был страстно привязан к своей семье, гордился детьми и вечерами неизменно целый час беседовал с женой по телефону. Был ревностным католиком, но при посещении Университета виноделия в Шато Сюз-ла-Русс испытывал не меньшее благоговение, чем в соборе Парижской Богоматери. Любил поболтать о литературе, разделяя мысль Пруста, что душа наша — всего лишь скопление воспоминаний, и сожалел, что никто так и не сумел сколь-нибудь прилично перевести для этих бедных иностранцев хотя бы первое предложение первого тома мсье Марселя. По утрам он покупал французскую газету левого крыла правого центра и выражал недовольство, когда её не было.

Хэмилтон считал его просто ограниченным буржуа.

Гриффин и Тэйтон, неизменно вежливые и внимательные, тем не менее, вызывали много нареканий у коллег. Они крайне редко проявляли эмоции, и кухарка жаловалась, что их кулинарные пристрастия понять совершенно невозможно, а некоторым казалось, что их не мешало бы расшевелить. Англичане платили коллегам тем же. Лану казался им излишне возбудимым, немцы — избыточно серьёзными, Бельграно же был, по их мнению, слишком эмоционален. Все восточные народы, включая греков, были в их глазах непостижимы и опасны. Печальный опыт научил англичан всегда ожидать от других худшего, и Гриффин был приятно удивлён, что грек оказался спокоен и ленив, а испанец не дрессировал по утрам быков, когда же его дурные предчувствия оправдывались, он с удовлетворением отмечал, как был прозорлив.