Похожая на человека и удивительная

Зачем маме мое остроумие? Я бы, конечно, могла сейчас поострить, пошутить – и насчет маминого красного платья с золотым бантом, которое она успела надеть, пока я предавалась воспоминаниям, и насчет того, кто на самом деле возражает против моего общения с отчимом, и насчет его коричневой велюровой пижамы, – или одной и той же многие годы, или все же просто одинаковой домашней пижамы, которую мама покупает ему для удобства и вообще – чтобы не соблазнял зашедших на огонек к маме подружек и родственниц, в том числе ближайших, особенно зловредных и одиноких, вроде меня. Уж больно жалко и смешно выглядел отчим, совершенно нормальный и вполне симпатичный старичок, в этой мешковатой, застиранной – мама разрешает всем носить только чистое и очень чистое – плюшевой пижамке.

– Я – только за. Петр Евгеньевич, как самочувствие? Сто лет вас не видела. Чем занимаетесь, чем развлекаетесь?

– Лика? – Мама вопросительно подняла тщательно выщипанные и заново нарисованные коричневым карандашом брови.

– Милочка, – отчим улыбнулся всеми своими оставшимися зубами маме, – я расскажу Ликусе, над чем я работаю, можно?

– Расскажи, расскажи, – прищурилась мама.

А я в который раз подивилась чудесам природы. Вот ведь живут же они так много лет, в таком симбиозе. Полуторагодовалый Петр Евгеньевич, который спрашивает у мамы разрешения посетить лишний раз ванную комнату, – по крайней мере, объяснения мама точно требует, если вдруг туда зачастить. И моя неувядающая мама в красных, ярко-зеленых, золотых, перламутровых нарядах, которые приобретаются теперь уже на скромную пенсию и еще более скромные гонорары от статей отчима, которые он аккуратно и регулярно пишет во всевозможные технические журналы.

Валерик, их сын, получился такой же беспомощный, как Петр Евгеньевич, и такой же нахрапистый, как мама. Он может взять и привести ночевать жену лучшего друга (которая непонятно зачем соглашается прийти к нему – толку от Валерика пока не было ни одной женщине). А утром, спрятавшись в маминой спальне, просить маму вежливо выпроводить подружку восвояси…

Отчим тем временем стал подробно рассказывать очень интересную и совершенно непонятную статью о молекулярном строении какого-то белка, которую он только что закончил. А я неожиданно увидела совсем другое. Птичий рынок? Ведь это только на птичьем рынке стоят тепло одетые люди с замерзшими котятами и щенками в коробках и старых кофтах. Значит, птичий рынок. Милая женщина с окоченевшими руками, гладит белого котенка, тот прижимается к ней, сам дрожит… Где же и когда так было холодно? В прошлом году, что ли? Пока еще холода не наступили, все ходим раздетые… И милая-милая женщина так нежно улыбается, так хочет, чтобы Петр Евгеньевич еще поговорил с ней – о котенке, о ней самой. И он говорит, говорит, а внутри становится так тепло, так чудесно, так непривычно… И мир такой светлый вокруг, и самому хочется улыбаться, говорить что-то хорошее, и даже прыгать, прыгать легко и высоко, как в пять лет…

Вот, не зря я думаю о Петре Евгеньевиче – «детский сад, штаны на лямках». И мама, похоже, не совсем зря волнуется и ревнует. Я перевела взгляд на маму. Она, напряженно выпрямив спину, с хрустом разреза´ла вафельный торт, который я ненавижу, ненавижу с самого детства – даже когда в доме не было никакого сладкого, я не съела бы ни кусочка этого торта добровольно. Разреза´ла и поглядывала на меня.

Она уже поняла, что я знаю . Можно не пытаться врать и покрывать Петра Евгеньевича. А что ему скрывать? Что прошлой зимой на птичьем рынке он увидел милую женщину и не может ее забыть? А разве есть что-то еще? Мама, видя сомнение на моем лице, вопросительно подняла брови. Да, вот вроде и не инопланетяне мы, а общаемся как-то… Ведь и от моей мамы никогда ничего не скроешь, как ни старайся. Я замерла от неожиданной мысли. Вот сейчас мама мне ответит: «Не скроешь, разумеется!» Но она молчала. Правда, с таким странным выражением на лице, что, казалось, она просто не хочет себя выдавать. А на самом деле – сама такая же, как я…

Нет, это я придумываю. Иначе не стала бы она просить меня залезать в душу и в мысли к ее драгоценному Петру Евгеньевичу. Так все же что там такое с котятами и милыми незнакомками? Видно, Петр Евгеньевич перестал о ней думать. Потому что я не видела и не понимала ничего. Хотя… А вот это? Озерцо, лодочка, желтые кувшинки, милая женщина в светло-голубом – само собой, в каком же еще! – платьице… Смеется и смотрит на Петра Евгеньевича, как на самого лучшего, самого-самого… А он гребет, гребет, такой сильный, уверенный в себе, такой молодой и прекрасный… Ого, ничего себе, как, оказывается, и моему затюканному отчиму хочется быть не обласканным и одновременно униженным, а вот так, как смогла та незнакомая мне женщина и не смогла моя мама, – любимым и уважаемым, вероятно.