Похожая на человека и удивительная

Как странно себя чувствуешь в чужом доме. В чужом… Да нет. Мне этот дом не чужой. Мне кажется, что я была здесь не три дня, а гораздо больше. Здесь осталась часть моей души. Ведь можно быть где-то месяц, год, а то и больше – и ничего не останется. Ты никогда не захочешь вернуться туда, пройти вновь по той улице, сесть за тот стол, за которым сидела каждое утро, или лечь на ту кровать, которую какое-то время считала своей. А иногда и пробыла вроде совсем мало где-то, а тебя тянет и тянет туда вновь.

Вот, меня притянуло, и я расположилась. Печку затопила неумело, кое-как разобралась, откуда течет вода, – а она течет прямо в доме, я это точно помню, только надо было открыть все перекрытые краны. Хозяин все тщательно проверил, закрыл, подготовил перед отъездом. И записочек мне нигде не оставил. Что странно. Мог бы написать: «Дорогая и милая моя Ликуся, мечта бывшего космонавта! Если захочешь помыться или водички набрать, вот этот синий крантик открутишь первым, потом проверишь давление, потом открутишь красный, чуть погодя отвернешь большой рычаг и тоже проверишь давление…» Или хотя бы пронумеровал, что за чем открывать. Конечно, рядом с домом есть колодец, и в нем хорошая, вполне чистая вода, я ее уже пила. Но я не готова таскать воду ведрами и мыться по частям. Я привыкла принимать контрастный душ. Это здоровые сосуды, настроение, иммунитет, в конце концов. Я ведь собираюсь жить в провинции, не отказываясь от всех своих привычек. Разве нет?

Я освоила кресло у печи-камина, в нем вполне можно читать, писать, мечтать и даже спать. Приготовила себе ужин и завтрак из того, что Климов оставил мышам. А он почти ничего не оставил. Чтобы сильно не похудеть (я очень боюсь высохнуть к сорока пяти годам, как положено высыхать безнадежным старым девам), я сходила в ту самую единственную известную мне булочную, купила довольно сносную булочку на завтрак и заодно на обед и ужин, питаться бутербродами мне, понятно, не привыкать. И странно, совсем не засобиралась обратно.

Во-первых, я еще не была в редакции местной газеты – просто обязательно туда сходить, поприветствовать товарищей по перу, полюбопытствовать, чем живут, как живут. Во-вторых, я хочу позволить себе остановиться. Пусть на два дня. Или на три.

Ничего без меня не изменится.

Будет чуть скучнее и желчнее Лапик – мне говорят, что со мной на передачах он нервничает и приобретает от этого какой-то новый шарм, даже добреет. Какой уж там шарм у Генки!.. Но его любят радиослушательницы, за обещающий и зовущий бархаток в голосе, за его неожиданные паузы, за юмор на грани фола, но лишь на грани.

И я не возьму у кого-то лишнее интервью, и не напишу бессмысленной блестящей статьи, которую прочитывают взахлеб и тут же забывают. Дам проявить себя другому журналисту. Тоже неплохо.

А я остановлюсь. Подумаю. Или просто прислушаюсь к себе. Или просто побуду одна. А то я не одна всегда, каждый день? Нет, я не одна. Я на публике. Я – публичный человек, по роду своей деятельности. Даже если я одеваюсь так, как будто одна скачу на лошади в прерии и позади меня, как и впереди, – километры пустынных американских степей, непригодных для жизни, все равно это я лишь так одеваюсь. Наверно, подсознательно подчеркивая – я свободна от всех вас.

А я не свободна.

Не может быть свободен человек, имеющий машиноместо в подземном гараже хорошего московского дома, за которое надо ежемесячно платить, равно как и следить за машиной, платить за нее налоги. Не может быть свободен человек, который изо дня в день, годами пишет не совсем то, что думает. Вроде то, но рядом.

Я ведь не пишу: «И эта дура набитая, певичка Н., надев посреди дня темные очки, села на очень неудобный, холодный кожаный диван, который она приобрела просто для шику, а вовсе не для тепла и уюта в доме, положила ногу, толстенькую, кривоватую, обтянутую очень тесными джинсами, на вторую ногу, на щиколотке которой красуется крайне неприличная и глупая татуировка (даже странно, почему ей создают имидж неотразимой красотки с достаточно высоким IQ – коэффициентом отсутствующего интеллекта), и своим тусклым, гнусоватым голосом, которым не то что петь, а и говорить благозвучно не получится, проныла: “Прико-ольно!” И больше, собственно, на все мои вопросы ничего толком она мне не ответила».

А мне позарез нужно – такую задачу мне поставил мой непосредственный начальник, решающий в результате, хорошо ли я, свободный и смелый журналист, тружусь или нет, – написать, что она умна, обаятельна, совсем не озабочена славой, а как раз наоборот, серьезно занимается музыкой и… чем-нибудь еще, оригинальным. Чем – я должна придумать сама. Чтобы было привлекательно для людей.