Похождения бравого солдата Швейка

Наперекор всему. Дополнительный свет на характер замысла романа Гашека, на его общую направленность отчасти проливает более близкое знакомство с той обстановкой, в которой рождалось это произведение. Надо сказать, что сочинение Гашека во многом было неожиданным. Казалось бы, к созданию такой книги не располагали ни литературная атмосфера первых послевоенных лет, ни личные обстоятельства жизни Гашека. В пору, когда в Европе один за другим выходили романы писателей «потерянного поколения», запечатлевших весь трагизм и ужас только что пережитой войны, вдруг появляется роман, о котором первый же его рецензент, уже упоминавшийся чешский прозаик Иван Ольбрахт, написал: «Если хотите отменно посмеяться, читайте “Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны”»[733]. Военная эпопея Гашека оказалась произведением ярко выраженного комического жанра! И хотя в романе немало и трагических страниц (на это справедливо обращали внимание в своих работах С. И. Востокова и В. И. Шевчук), господствует в нем стихия заразительно-веселого смеха. Ольбрахт не скрывал своего изумления: «Когда мы писали, всех нас война била дубиной по голове, она сидела у нас на загривке, заставляя пригибать голову, а если нам и удавалось иногда распрямиться, то делалось это с напряжением всех сил и воли. Гашеку не нужно было преодолевать войну. Он стоял над ней с самого начала. Он смеялся над ней, осмеивал ее в целом и в частностях, словно это была пьяная драка в жижковской корчме».

Все это тем более поразительно, что и возникал роман в необыкновенно тяжелой для Гашека ситуации. Уже из России он уезжал, когда перспектива «мировой революции» и возникновения «красной Европы», захватившая и его, стала меркнуть и обнаруживать свою иллюзорность. Трудно было придумать и менее подходящее время для его возвращения на родину. Он появился в Праге как раз в момент разгрома революционного движения и разгона уличных демонстраций. Тринадцать человек было убито, около трех тысяч брошено в тюрьмы. За решеткой оказались и те партийные руководители, к которым он непосредственно должен был обратиться. Другие были наслышаны о нем только как о довоенном богемном гуляке и не доверяли ему. Одновременно ему угрожали судом за измену родине. Нависал и судебный процесс за двоеженство (его брак с Ярмилой, хотя они и разошлись, официально не был расторгнут). А новая встреча с первой женой и уже девятилетним сыном всколыхнула прежние чувства. Ко всему прочему не было средств к существованию и негде было жить.

Нетрудно вообразить, какие усилия надо было сделать над собой, чтобы в этой обстановке пытаться что-то писать и печатать, выступать с импровизациями на кабаретной сцене, обманывая ожидания публики, жаждавшей сенсационных и экзотических рассказов о России. Есть свидетельства очевидцев, рисующих Гашека в состоянии, близком к отчаянию. Один из его знакомых вспоминал, как увидел его в театре во время репетиции и подарил ему книжку своих стихов. «Гашек не уделил стихам ни малейшего внимания. С отсутствующим видом он полистал тоненькую книжку. В его облике ощущалась какая-то напряженность, лицо было неподвижно. Положил книжку рядом с бутылкой содовой и сказал негромко, даже не взглянув в мою сторону: “Ага, стишки… хотят тут превратить меня в балаганного шута ‹…› — Он медленно провел рукой по лицу, словно стирая заблудшую капельку пота ‹…› — Сволочи!” ‹…› Когда я минут через двадцать проходил вновь мимо ложи, Гашек сидел там, опираясь локтями на барьер и закрыв лицо ладонями. Спал? Плакал? Не знаю. Но явно не хотел ничего ни видеть, ни слышать»[734]. В других случаях он взрывался от негодования, столкнувшись с вялой мещанской психологией, такой далекой от кипения страстей, какие бушевали в России.

Ничего не оставалось, как превозмочь себя и вновь прикрыться на какое-то время личиной странного чудака, о котором трудно сказать что-либо определенное. Можно понять, что он стал искать отрады и в алкоголе, к которому не притрагивался уже в течение нескольких лет.