Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая

Вахмистр остался в караульном помещении и сел рядом со Швейком на постели жандарма Рампы, который был в наряде и должен был до утра обходить окрестные села, а в данный момент был уже в Противине, в трактире «У Вороного коня» и играл с сапожниками в «марьяж», в перерывах доказывая, что Австрия должна победить.

Вахмистр закурил, дал набить трубку и Швейку, унтер подкинул в печку углей, и жандармское отделение превратилось в самый уютный уголок на свете, в теплое гнездышко. На дворе спускалась зимняя ночь.

Все молчали. Вахмистр разрабатывал в уме какую-то мысль и наконец высказал ее помощнику:

— По-моему, вешать шпионов — неправильно. Человек, который жертвует собой во имя долга, скажем, за свою родину, заслуживает смерти почетной, от пули. Как по-вашему?

— Конечно, лучше расстрелять его, а не вешать, — согласился унтер. — Послали бы, скажем, нас и сказали бы: «Вы должны выяснить, сколько у русских пулеметов». Что же, переоделись бы и пошли. И за это меня вешать как бандита?!.

Унтер так разошелся, что встал и заявил:

— Я за то, чтобы его расстрелять и похоронить с воинскими почестями!

— Тут-то и закорючка, — сказал Швейк. — Если парень не дурак, — пойди-ка его уличи. Никогда его не уличат.

— Ан, уличат! — загорячился вахмистр. — Он-то хитрый, да и они не топором шиты. Нужно иметь свою методу. Вы сами в этом убедитесь! Сами не заметите, как убедитесь, — повторил он более спокойным тоном, сопровождая свои слова приветливой улыбкой. — Сколько ни вертись — у нас этот номер не пройдет. Верно я говорю? — обратился он к унтеру. Унтер кивнул головой в знак согласия и выразил мнение, что есть некоторые, у которых дело уже давным-давно проиграно, и что они могут прикидываться вполне спокойными сколько им будет угодно, но это спокойствие никого не удивит.

— Совсем моя школа! — с гордостью провозгласил вахмистр. — Спокойствие — нуль, но деланное спокойствие — это corpus delicti[18].

И, прервав изложение своей теории, он обратился к унтеру:

— Что бы такое придумать на ужин?

— А в трактир вы нынче не пойдете, пан вахмистр?

С этим вопросом перед вахмистром встала во весь рост сложная проблема, требующая немедленного разрешения.

Что если арестованный, воспользовавшись его отсутствием, сбежит? Унтер, правда, человек надежный и осторожный, но у него уже сбежали раз двое бродяг. (Фактически дело обстояло так: унтеру не хотелось тащиться с ними до Писека по морозу, и он их отпустил в поле около Ражич, выпалив для проформы разок в воздух из винтовки).

— Пошлем бабку за ужином. А пиво она нам будет таскать в жбане, — разрешил вахмистр эту сложную проблему. — Пусть она разок пройдется — разомнет кости.

И бабка, которая им прислуживала, действительно за этот вечер основательно размяла себе кости. После ужина сообщение на линии — жандармское отделение трактир «У Кота» — не прерывалось. Бесчисленные следы больших тяжелых сапог бабки на этой линии свидетельствовали о том, что вахмистр решил вознаградить себя за свое отсутствие «У Кота».

Когда наконец бабка появилась в трактире с заявлением, что пан вахмистр приказал сердечно кланяться и просят отпустить бутылку контушовки[19], трактирщик не мог больше скрывать своего любопытства и спросил, кто там у вахмистра.

— У них-то? — ответила бабка. — Подозрительный человек какой-то. Когда я оттуда выходила, сидели оба с ним в обнимку, а пан вахмистр гладил его по голове и приговаривал: «Головушка ты моя славянская, шпиончик ты мой ненаглядный!..»

После полуночи жандармское отделение представляло такую картину: унтер спал, громко храпя и растянувшись на постели, как был — в мундире; напротив сидел вахмистр с остатками контушовки на дне бутылки и обнимал Швейка за шею, слезы текли по его загорелому лицу, борода его слиплась от контушовки. Он бормотал:

— Ну же признайся, что в России такой хорошей контушовки не найти. Скажи, чтобы я мог спокойно итти спать. Признайся, будь мужчиной!

— Не найти, — сказал Швейк.

Вахмистр в избытке чувств навалился на Швейка:

— Спасибо, родной, утешил ты меня, признался. Так-то нужно признаваться на допросе. Уж если виновен, зачем отрицать?

Он поднялся и, качаясь из стороны в сторону, с пустой бутылкой в руке, направился в свою комнату, бормоча:

— Если б-бы я сразу не поп-пал на п-правильиый п-путь, могло бы совсем другое п-получиться.

Затем он вытащил из письменного стола свой рапорт и попытался дополнить его следующим материалом:

«Должен присовокупить, что русская контушовка, на основании § 56…»

Он поставил кляксу, слизнул ее языком, и как был — в мундире, блаженно улыбаясь, свалился на постель и заснул мертвым сном.

К утру жандармский унтер поднял такое храпение с присвистом, что Швейк проснулся. Он встал и принялся трясти унтера, пока тот не перестал храпеть. Затем Швейк лег опять. Пропели петухи, взошло солнце, и бабка, выспавшись после вчерашней беготни, пришла растопить печку. Двери были открыты, и все было погружено в глубокий сон. Керосиновая лампа в караульном помещении еще коптила. Бабка стащила унтера и Швейка с постелей. Унтеру она сказала: