Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

Она попрощалась, села в «Феррари» и уехала. Берлянчик был искренне расстроен. Невзирая на свою браваду, он прекрасно пони­мал, что его экскурсия в тель-авивский храм любви может обернуть­ся для нее неприятными последствиями. Как всякий молодой и често­любивый человек, живущий невероятною мечтой, она всецело зависела от предощущения близкого успеха, и крушение этой веры обычно вызы­вало в ней смертельную тоску.

Берлянчика трудно было упрекнуть в бездушии. Но с возрастом он убедился, что безмерное сопереживание чужим несчастьям часто портит характер человека, делая его судьей высоких нравов и непри­миримым к слабостям людей. Поэтому в опасные для ранимой молодости годы он держал в Одессе подпольные цеха и проводил время в москов­ских ресторанах, считая, что веселые пороки истощают тело, но урав­новешивают дух. Он всегда ограничивал свое участие конкретными ли­цами и делами, не пуская свое сострадание по миру, в общий вселен­ский котел. Но немой крик ущемленного честолюбия этого красивого и невероятно требовательного к своей судьбе существа не мог оставить его равнодушным. Он чувствовал свою вину перед монархисткой.

Глава 16. ЗЕРКАЛА ДлЯ ПОПУГАЙЧИКОВ

Получив с помощью Билла О’Каца контрольный пакет акций за­вода, Берлянчик взялся за его реорганизацию. Прежде всего, он пос­тавил во главе охраны отставного генерала СБУ, чтобы остановить эпидемию воровства, которая приобрела большевистский размах — ста­ла организованным и массовым. Затем он набрал молодых ребят, выпуск­ников одесских вузов, которые занялись у него менеджментом, и присту­пил к ремонту крыш и остеклению корпусов, а также к замене старого оборудования.

Все это требовало огромных денег, которые Берлянчик получал от своего маркетинга. Собственных средств завода едва хватало на зарплату, налоги, сырье и долги.

В эти дни в его кабинет вошел Виталий Тимофеевич. Берлянчик держал его из ностальгических чувств, как память о первом походе на яхте «Папирус» по исполкомам. Кроме того, Виталий Тимофеевич пил вместо шефа на важных деловых встречах и был в курсе всех но­востей.

— Шеф, — сказал он, прилизывая жиденькие волосики на голове рукой в толстой венозной оплетке. — Вы слыхали, какой пришел из Ру­мынии заказ?

— Нет, еще не успел.

— Они хотят купить зеркала для попугайчиков.

— Что, что?

— Шеф, вы не ослышались, прочтите ксерокс. Первая пробная партия — вагон, а потом они готовы брать целыми составами. На мил­лионы долларов.

Берлянчик был немало удивлен.

— Ничего не понимаю! Что это за бум такой — зеркала для по­пугайчиков? Может быть, попугаи выросли в цене на лондонской товар­ной бирже? Или они идут на бартер — на уголь или арматурный прут?

— Не знаю, шеф. Но мы можем закупить товар у Горчака и непло­хо заработать.

Берлянчик тут же набрал номер Горчака. Однако, вопреки ожида­ниям Берлянчика, шеф «Монако» от сделки отказался, сказав, что не испытует недостатка в покупателях, но согласился на деловую встре­чу.

В душе Горчак недолюбливал Берлянчика. И дело было не толь­ко в том унизительном любовном посрамлении, которое он перенес во время страшного уик-энда на даче. Это презрение зародилось давно. Еще в годы далекой юности, когда оба они фланировали по той сторо­не Дерибасовской, что звалась «Фрайерстрит». (В отличие от противо­положной, «Гапкин-штрассе»). Надо сказать, что Дерибасовская тех лет была нечто вроде клуба под открытым небом. Обычно светский променад начинался от магазина «Лакомка» и до «Пассажа», и наоборот, в зависимости от той стороны, с какой его начинали. Гуляли целыми семьями, баскетбольными командами, кафедрами, редакциями, магази­нами и судами. Вчерашние фронтовики и их жены, еще не забывшие кош­мара войны и пригретые достатком мирной жизни, не всегда праведным и безоблачным. Записные красавцы, о которых еще десятилетия спустя будут говорить, забыв их имена: «Ну, помнишь, ходила по Дерибасов­ской!». Молодые «процессисты», или «половые пираты», которые засту­пали на Дерибасовскую, как на трудовую вахту, гоняясь за голубо­глазыми москвичками, киевлянками и минчанками. Парикмахерши с Пуш­кинской и Хворостина — они наутро будут обсуждать ядовито-зеленые дудочки короля Дерибасовской, обзванивая ножницами стриженые черепа. Молодые прессовщики пуговичных и щеточных артелей, что целый божий день провисели на десятитонных бункерах, а к вечеру превра­щались в элегантных денди. Бывшие часовщики и ювелиры, которые по­дались в крупные валютные дела, и поэтому гордо заговорили с мос­ковским акцентом. Интеллектуалы-остряки и их подружки, считавшие зазорным для себя сделать более одной маршрутной проходки, которые с годами превратились в профессоров, кинозвезд, индийских йогов или англоговорящих жителей Лос-Анджелеса и Сан-Диего. Это были самые престижные круги Дерибасовской, на обочине которых ошивались несчастные, неустроенные души, жившие разговорами и пересу­дами о них, и этим заполнявшие свое одиночество и пустоту.