Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета

Виольдамур прогнал ненавистного ему -- особенно в эту минуту -- домочадца: Сенька спокойно удалился в переднюю за перегородку и, не говоря ни слова, начал там сопеть, вздыхать, зевать и сморкаться более чем вслух. Виольдамур сорвал с себя шинель, фрак, галстух -- все, все и разбросал по всему полу; ноты, попавшиеся ему под руку, изорвал и сел в самом жалком, несчастном виде, с причесанной головой своей и в глазетовых перчатках. Аршет его не утешал, а нечаянный взгляд на корзину с шампанским, приготовленным еще в счастливые часы надежд на блистательный успех концерта, который предполагалось запить в шумном, дружеском кругу -- один взгляд на корзину эту обдавал его варом и разливал его горячую желчь по всем жилам.

Между тем, однако же, добрые приятели, принимавшие столько участия в устройстве этого вечера и в раздаче билетов, никак не думали, чтобы приглашение выпить стакан шампанского после концерта могло быть отменено; они знали, что вино уже приготовлено, и полагали, что распить бутылки с горя будет не менее основательно, как сделать это с радости. Они явились подлинно, проведать, как объяснялись, больного. Не пришел один только Волков; он был сердит на неудачу, на сомнительное положение, в котором поставил себя относительно Прибаутки, и подумал наконец, сделавшись хладнокровнее: "Чёрт мне навязал этого сумасбродного немца и с чихалкой его! Я давно уже замечаю, что он зазнается: вот ему поделом и наука; да я-то за что попался?"

Вошел к нашему концертисту француз -- и рассыпался в сожалениях, в пожеланиях, соболезнованиях, и то и дело суесловил на этом лощеном языке; хлопал от участия руками и утешал немого артиста кучей анекдотов, подобранных к этому случаю. Христиан молчал и ничего не слышал. Вошел Мокриевич-Хламко-Нагольный и истощал все красноречие свое в неукротимом порыве души и потоке слов, желая только доказать, что он все это предвидел, предугадывал, предчувствовал. Больше он не заботился ни о чем; он пришел только, чтобы воспеть самым вдохновенным образом прозорливость свою, вернее чувство, которое предвкушает всякую беду. Вошел господин Неизвестный и обратил молча внимание свое на беспорядок в комнате, он поднял шинель Христиана, встряхнул ее и повесил, поднял фрак и спросил: "У кого вы брали пуговицы?" -- а не получив никакого ответа, положил его на стул и принялся не торопясь прибирать все остальное. Полагая, что он за такую услугу может наградить себя чем-нибудь, Неизвестный отправился молча к знакомому ему скрыпичному футляру, нашел чего искал и, закурив сигарку, сел преспокойно в угол; поднял нос, уставил глаза в потолок и сделался весьма доволен своим положением. Для перемены обращал он безмятежные, нескорбящие и не желающие взоры свои довольно хладнокровно на корзину с шампанским. Вошли наконец и другие приятели -- а Христиан глядел и не видел, сидел полураздетый, со спущенными чулками, уставив дикий взор свой на колени.

Между тем разговор гостей становился постепенно громче и шумнее; утешения вроде следующего: "Э, что, братец, плюнь, дери их горой!" -- сыпались со всех сторон, требования забыть прошлое и повеселиться делались настоятельнее, наконец, француз решился принять на себя должность хозяина и выручить его из дураков: француз принялся раскупоривать шампанское. Неизвестный, казалось, только этого и ждал; в ту минуту явился он на помощь и, не говоря ни слова, принялся привычною рукою обивать смолу и снимать проволоку со всех бутылок. Выпили за здоровье хозяина, принудили его, хотя и не без труда, отвечать тем же, и если Христиан не скоро решился выпить первый стакан, то тем скорее и охотнее приступал к следующим. Наконец он пропел и разыграл приятелям весь концерт свой, потом уже сам не помнил, каким образом проводил их и как улегся на кровать; а когда Сенька, проснувшись за перегородкой своей от внезапной тишины, стал перебирать и прикидывать на свет поочередно все бутылки, сколько их было на столе и под столом, то плюнул наконец и сказал сиплым, сонным басом: "Экие водопьяницы: хоть бы каплю где оставили!"

Приятели Христиана все дошли домой на своих ногах, но в различном расположении духа: француз вошел припеваючи во флигелек свой, где жил вместе с Волковым, разбудил его и убаюкал снова своими пошлыми рассказами; Хламко-Нагольный долго оборонялся на улице от собак, раздразнил их до того, что они, заливаясь отчаянным лаем, вызвали к себе на подмогу всех собратов своих из целого города; Мокриевич начал стучать изо всех сил в ближайшие зеленые ставеньки и звать на помощь, напугал хозяев, разбранился с кучером, который вышел из ворот, а потом он долго еще бушевал под окнами, рассуждая про себя вслух. Неизвестный остался верен себе, непоколебим в самодовольном молчании своем и дышал только тяжелее обыкновенного; из прочих же собеседников один, пришедши домой, прибил своего человека, другой сделался чрезвычайно недоволен квартирой своей, непременно хотел лезть рассчитываться с хозяином, не забудьте, что время было далеко за полночь, и настойчиво посылал Ваську отыскивать другое жилье.