Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета

Как Волков, так и Виольдамур похождениями своими были невольно наведены на более дельное размышление о себе и о будущности своей. Волкову впрочем нечем бы ло себя упрекнуть; отставку свою приписывал он, по справедливости, случаю и причудам вздорного человека, но он усердно старался направить друга своего на путь истины, представляя ему со всею откровенностию картину беспутной его жизни. Христиан, правда, морщился при этом немного, как от пиявок, но слушал, сидя с распухшим и перевязанным лицом и с трудом только давая малословные ответы. Он опомнился при нынешнем несчастном положении своем, повинился в дурачествах своих, извинялся молодостию, пылкостию, неограниченною любовью к своему искусству; обещал посвятить себя ему еще исключительнее прежнего, искать в нем единственное утешение, но быть умнее, не связываться с людьми. И потому, когда строжайший диэтик предписал ему наконец уединенные прогулки для окончательного исцеления контузии, то Христиан, как послушный больной, отправлялся ежедневно в назначенный час ходить по часам, надвинув шляпу на глаза и не смотрел ни на кого, потом садился в лесок, на овраге, который в воображении своем пересоздавал в хрустальный ручей, и уносился мысленно за звуками гитары или кларнета; но чудак вздумал во время прогулок этих навьючивать инструмент на своего Аршета, обращая тем еще более внимания на себя по улицам Сумбура и становясь таким образом потешником целого города. Я сравнил уже общество этого города со стаей благородных птиц, которая, как известно, по природе своей, греха на душу не берет, на живность не кидается; но зато если кто свалится, то охотно выклевывает глаза и насыщается плотию погибшего. Вот какая участь угрожала бедному Христиану.

В самом деле, положение его было жалкое. Низринутый внезапно горькою существенностию с созданного воображением седьмого неба, Христиан очутился в преисподней, сам не понимая каким образом. Все сладкие грезы его улетели, осталась одна насмешка, презрение и нужда; наследие все было прожито, а нажито вновь ничего, кроме того, что всякий наживал в Сумбуре: взаимных долгов и начетов. Разница была только та, что Христиан должен был портному, лавочникам и хозяину квартиры, а следовательно, едва ли мог отделаться без уплаты, тогда как ему задолжали ученики и ученицы, которых папеньки и маменьки кончили все расчеты отказом учителю, на которого внезапно прошла мода. Ни в чем не зная меры, Христиан показал в Сумбуре сверх того расположение к музыке особенного роду, известной под названием стеклянной; с вечеров и приятельских пирушек его нередко привозил домой чужой кучер, стучал, по сумбурскому обычаю, кнутовищем в ставень и кричал: "Семен! а Семен! поди, возьми барина своего…" или же его укладывали там, где у него отнимались язык и ноги. В Сумбуре это не только прощалось многим, если они умели заслужить имя доброго малого, но даже некоторым служило если не в похвалу, то в похвальбу и особенную славу; Христиану же это поставлено было в большой порок, и между множеством почетных прозваний, которые в короткое время Сумбурцы успели надавать Виольдамуру, числилось также прозвание сусла. Словом, бедный Христиан внезапно увидел себя отчужденным от общества, вообразил, что и не нуждается в нем, а может отплатить ему презрением, включив в общество это также неверную свою Настеньку Травянкину, и затем посвятить себя исключительно своему искусству. Чувствуя, однако же, что в благом намерении этом как-то мало смыслу, Христиан утешал себя тем, что этим же путем, то есть музыкой, которой никто не услышит, он приобретет что-нибудь и, получив плату за прежние уроки, разделается с должниками и тогда уже распростится с Сумбуром. Волков соболезновал о друге своем, но почти не видел средства помочь ему; при всей пылкости Харитона в нем было несколько более благоразумия, и он понимал, что Христиан ведет себя ужасно бессмысленно, и понять это было, конечно, немудрено.