Похождения Шипова, или Старинный водевиль

«Пущай он прокатится, — думал Шипов, — пущай он с графом кофей пьет… Ах, лишь бы разнюхать все как есть, как там, чего там, донесение послать. Тогда, глядишь, и денежки рекой пойдут, в Петербурге ведь тоже не дураки… Да пущай он завтра отправляется, будя ему, антре, баклуши бить».

Но наступало утро, и все продолжалось по-прежнему. Дарья Сергеевна, Дася, хлопотала по дому как ни в чем не бывало, не замечая в доме мужчин; Гирос после чая укладывался на свою лежанку и, нацелив нос в потолок, засыпал; а Шипов отправлялся по Туле к почтовой станции в надежде получить деньги или хотя бы письмо. Но ни денег, ни писем не было.

Дася платы с них вперед не просила, а поэтому они пили и ели с размахом, ни о чем не заботясь, хотя, конечно, маленькая, совсем пустяковая тревога где-то там, в самой глубине ворошилась постоянно.

Иногда же ночное безумство достигало предела и сон отлетал прочь, словно его никогда и не бывало, словно они и не ведали, что значит заснуть и забыться, а, напротив, только и ждали вечера, чтобы, подобно сомнамбулам, срываться с отвратительного ложа и, простирая руки, искать друг друга в темном доме. И тогда Шипов слышал, как вскакивал Гирос с топчана, как возился у себя в темноте и наконец выходил из светелки, шурша валяными сапогами, сопя и бормоча проклятия, и осторожно устремлялся вниз по скрипучей лестнице.

«К ней пошел!» — догадывался Шипов и тоже вскакивал, тараща в темноте глаза, сопя и бормоча проклятия, накидывал пальто, всовывал ноги в валенки, и бесшумно, подобно кошке, крался следом. На лестнице в бледном мерцании лампадки он видел сгорбленную длинноволосую тень Гироса. Затем Гирос исчезал, и тут из своей спальни выплывала Дася, сжимая пальцами виски, и отправлялась на кухню, и слышно было, как она гремит там кружкой и как расплескивается вода, и тогда Шилова вдруг охватывала жажда, но он возвращался к своей лежанке… Потом все это замирало, но спустя малое время повторялось заново.

Случалось, что Шипов все же сталкивался в полумраке лестницы с компаньоном, и тогда едва слышимый шелест разносился по ночному дому.

— Куда это собрался? Али я, ву за ве, не вижу?..

— Да на двор, Мишель. Ей-богу, на двор…

— Али я не вижу?., А вот собирайся к графу, лямур-тужур, с утра пораньше. Будя. И чтобы все мне разузнать!

— Непременно, ваше сиятельство. Дозволь, я пройду — мочи нет.

Или Дася выходила из своей спальни в тот момент, когда Шипов скользил тенью мимо.

— Ах!..

— Бонжур… Это ж я… Водички вот испил…

— Вы подслушивали у моих дверей…

— Упаси бог, я только, антре, водички…

— Нет, нет, вы ко мне ломились. Признавайтесь…

— Я?! Да рази я посмею?..

— Вот господин Гирос спит, а вас носит…

— А они на двор пошли-с…

— Фу!..

И тут он торопливо карабкался по лестнице и слышал, как скрипела наружная дверь…

— Это вы у моих дверей дышали?

— Помилуйте, это невозможно!

— А кто же топтался и ручку дергал?

— Я?.. Вы мне не верите? Клянусь… Не верите? Вот крест святой…

— Значит, это он стоял под дверью, он?..

— Тсс…

— Он?

— Значит, он… Тсс.

— Ах, притворщик!..

И тогда Дасе слышался сверху все тот же шелест:

— Как это я у дверей топтался, мезальянс ты этакий!..

— Да не ты, Мишель, не ты…

— Завтра чтоб у меня…

— Гони легавую, Мишель… А денег дашь?..

И долго еще висело в воздухе, замирая: «Денег… денег… денег? денег?., денег, денег…»

Это был обычный кошмар. Шорох, шуршание, шелест, шепот. Шу-шу… Шу-шу… Тайное электричество потрескивало голубым пламенем. Приближалась гроза…

В один прекрасный день она разразилась.

Маленький листок бумаги, который Шипов извлек дрожащими руками из синего конверта, вдруг взорвался, и секретный агент услыхал голос подполковника Шеншина, грозно и нетерпеливо требующего ответа. О деньгах в письме не было ни слова, ни единого слова. А там-то, оказывается, не дремали, а пришло время спрашивать — и спросили.

И что же?

Михаил Иванович шел по Туле сам не свой, и не замечал ни людей и ни домов, и не слышал, как лают собаки, как гремят колокола, как вылетают из трактиров голоса и прочий шум, и не чувствовал запаха вареной требухи, ржаного хлеба, щей, кваса, и не видел, какое нынче солнце. Все неслось мимо него, обходило его стороной, как зачумленного, и он печально шагал по улицам, бессмысленно уставившись в пространство, словно потерял веру в свою счастливую судьбу. Но она, видимо, не дремала, и когда он, точно раненый пес, ввалился в теплое временное свое жилье, и тихонько прошмыгнул в светелку, и прилег там, она склонилась над ним, поразив его горестным, но великодушным ликом, и вдохнула в него свежие силы.