Похождения Стахия

В Митаве не успели обсудить очередного претендента. Бестужев получил из Петербурга новое распоряжение. Великий канцлер писал: «Хотя к вам сегодня и отправлен рескрипт из коллегии, по которому велено чинам курляндским представление в герцоги курляндские принца из дому голштинского, однако имеете вы прежде предлагать о его светлости, князе Меншикове, ибо он здесь доносил, что прежде сего чины курляндские на избрание оного не только склонны были, но и сами желали, дабы он был герцогом у них».

Такого поворота событий в Митаве не ожидали. Письмо канцлера приоткрывало столь непомерную глубину российской внутренней политики, что аж дух захватывало. Под всесильным Меншиковым заколебалась почва! Он больше не рассчитывал на расположение к нему императрицы, этой ливоночки, какую некогда вытащил из грязи. Он боялся не устоять, да что там не устоять – сгинуть. Он готовился бежать из России! Надеялся еще, в свои-то за пятьдесят, прижиться на чужой почве.

Живучести светлейшего, конечно, можно было позавидовать, но живучесть его произрастала из русской почвы, из родных суглинков и подзолов. Да и курляндское дворянство вряд ли бы потерпело его властное присутствие. Иными словами, Меншиков пережил свою былую славу – как знаменитый государственный деятель он умер вместе со своим могущественным покровителем.

Но так или примерно так думали окружающие Анну мужчины. Она же из сообщения канцлера сделала иной вывод: петербургские умники обрекают ее на вечное вдовство. Светлейший князь женат. Всем известно, что он любит свою милейшую Дарью Михайловну и никогда не заводит «амуров» на стороне. И, стало быть, ему нет резона брать в придачу к герцогству герцогиню, хоть она и недурна собой и на двадцать лет его моложе.

– Никому, никому в целом свете нет дела до моего счастья! – рыдала Анна, металась небрежно одетая по своему кабинету. – И нигде-то я не нужна! В Митаве чужая. В Петербурге не успела стать своей. В Москве меня забыли. Не за кого зацепиться в России. Не за кого, не за кого!

– Ваше высочество, мы с вами! – в один голос воскликнули Петр Михайлович и Эрнст-Иоганн, а застывший у дверей Стахий то же самое подумал.

– Какая ты опора – пень трухлявый, – взъярилась Анна на Петра Михайловича. – А ты… А ты… Тебя только лошади заботят! – бросила она Бирону. – Да как вы не поймете, мужики, что я детей хочу, законных. Мне нищенство невмоготу! Ведь чулки сама штопаю – срам их служанкам давать.

Она заплакала. Стахию стало неловко. Голос ее, низкий и громкий, что называется зычный, очень не вязался с жалким, детски-старушечьим выражением лица в эти минуты.

– Ну будет, будет, герцогинюшка! – Петр Михайлович вдруг обнял Анну, как обиженную девочку. Бирон при этом покраснел и деликатно отвернулся. Анна выскользнула из объятия, укрылась в огромном дубовом кресле. Древнее-древнее, оно помнило не одно поколение Кетлеров.

– Шутов кликнуть? – угодливо спросил Бирон. – Или сказителей?

Анна промолчала, дулась. Бирон приказал позвать и тех и других. Бестужев отошел вглубь комнаты, к столу, начал просматривать какие-то бумаги. Показывал своим видом, что делу – время, а потехе – час.

Однако потеха завладела временем. Развязная, крикливая орава ворвалась в комнату, завертелась на ее середине. Чего только ни делали пройдохи, безобразники, чтобы вызвать улыбку на хмуром лице герцогини: награждали друг друга подзатыльниками, корчили рожи, вопили непристойности, соревновались, кто успешнее погасит свечу дурным воздухом. Сказители тем временем чинно стояли вдоль стен, дожидались очереди, надеялись посрамить шутов своими придумками.

Герцогиня неприязненно взирала на увеселителей. Этот кривляющийся сброд, этих дармоедов она держала не столько для веселья, сколько для того, чтобы ее двор был не хуже других. И никак не могла достичь желаемого: и тут дыра, и там прореха. Скудость во всем! О чулках сказала, а сколько всего еще! И кому только из придворных не должна. Себе во всем отказывала, да так и не смогла собрать денег, чтобы починить крышу. При самом малом дожде протекает. Угол заплесневел. И какая-то плесень страшная – красная, точно потеки крови. Гобелены совсем выцвели, не угадать, что на них. Ковер перед креслом протерся до дыр, наверное, еще при родоначальнике Кетлеров. А может, и рабыни Чингисхана на нем валялись…

Анна шуганула распоясавшихся, не умеющих шутить скоморохов и нудных, не знающих ни одной забавной сказки болтунов. Попросила тоном избалованного ребенка:

– Ты бы сам рассказал что-нибудь веселенькое, Петр Михайлович. Да оставь дела, наконец! Все равно их все не переделать!

Петр Михайлович повиновался. Вышел из-за стола, сел у кресла на низенькую скамейку для ног. Так сиживал он часто. По знаку Анны все находившиеся в комнате тоже сели с большим удовольствием: предвкушали занимательную историю. Петр Михайлович слыл отменным рассказчиком. Он хорошо знал австрийский и прусский дворы и уже поведал о них немало интересного. На сей раз он завел речь о каком-то короле, не называя ни его имени, ни государства.