Похождения Вани Житного, или Волшебный мел

За кулисами столпилось ещё больше народу, чем в прошлый раз, — и почти ничего не было видно: только промельки синего сарафана. Ваня присел на корточки — отсюда было лучше видать: она вдруг стащила с себя чёрные туфли, прошлась по доскам босиком, звонко ударила пяткой об пол, потом другой, отбила замысловатую дробь, и вдруг запела, подыгрывая себе на балалайке:

Из-под дуба, да из-под вяза,
Да из-под вязова коренья —
Вот и калина!
Да вот и малина!

Шишок растолкал всех, — так что кое-кто из мужчин повалился, — и она предстала тогда во всей красе.

Девка, стоя на плоту,
Моет шёлкову фату.
Она мыла, колотила,
Фату в воду опустила…

Ваня слушал, боясь отвлечься, про то, как и фата-то её уплыла, и башмачки-то она обронила, и белы шёлковы чулочки обмочила, которые подарил мил–сердечный, потом этот любчик появился с гуслями под полой и…

Сам во гусельки играет,
Приговаривает:
«Ах вы, девки, девки, к нам,
Молодицы красны, к нам!
А вы, старые старухи,
Разойдитесь по лесам!»

Опередив её, они вернулись в гримёрку. Глухня Соня пришла позже, оказывается, она тоже решила поглядеть на выступление. Валентина, раскрасневшаяся, вбежала в дверь, сунула Шишку балалайку и принялась обмахиваться платком. Она опять сидела возле зеркала. Соня сняла с неё кокошник, а волосы принялась расчёсывать, взбивать, посыпать какой-то серебряной пудрой. Лицо стала подмазывать да подкрашивать. Валентина, выпятив пухлую нижнюю губку, которую Соня подправляла карандашом, невнятно спрашивала:

— Мать, значит, вас послала? Сначала прокляла — так, что пришлось на самое дно опуститься, а теперь, когда мне удалось подняться, она своих шпионов шлёт… Чего ей надо? Денег? Будут ей деньги… Пусть только немного потерпит, вот стану королевой красоты и вышлю…

Шишок сплюнул:

— Василисе-то Гордеевне деньги нужны?! Тю, дура! Дура, ты, Валька, дура…

— Сам дурак! А чего пожаловали? Неужто простить меня надумала? А и где ж она была, когда мне ночевать было негде? Когда я моталась по чужим людям, за любую работу бралась…

— У тебя ж мастерство было в руках, — кивнул Шишок на балалайку, — всегда можно заработать…

— В переходе, что ли, стоять?! — презрительно воскликнула Валентина, так что Шишок разом сник. — В Москве таких-то, как я, — пруд пруди. Не пробиться… Пыталась, сколь раз: и в конкурсах участвовала, и пела, и играла — всё без толку. Башли, Шишок, нужны… И связи. А у меня ни того, ни другого… Ещё и проклятая — ничего не удавалось… Так зачем пожаловали, говорите! Никогда не поверю, что просто так — меня проведать.

— Ну, — Шишок замялся, — не просто так! Когда была ты в последний раз у тётеньки Анфисы Гордеевны, так взяла у ней мел невидимый. Матернин мелок–то! Нужон он нам, Валентина, давай-ка вертай…

— Ну вот, слышите! — хлопнула она себя по бокам и повернулась к глухонемой. — Так я и знала! Всем что-то от меня надо!.. Нету у меня мела-то, Шишок, нет… Опоздали вы, раньше надо было приходить…

— А где ж он?! — Глаза Шишка покраснели, как уголья.

— Последним куском обвела угодья дядьки Водовика… А за то он отпустил меня со дна, спасибо ему, камень с шеи снял… Ни крошечки мела не осталось…

— Брешешь, курва! — подскочил к ней Шишок и собрался как следует встряхнуть, но Ваня опередил его и заслонил собой:

— Не тронь мамку!

Повисла тишина. Валентина медленно отвернулась от зеркала, встала, повернула Ваню к себе — и уставилась в его лицо долгим ищущим взглядом. Шишок остыл, жар из его глаз вышел. Соня затрясла воздушным платьем, висящим на плечиках, дескать, надевать пора. Перкун заговорил по–куриному, полувопросительно: ко–ко–ко–ко?.. Несколько бесконечных мгновений Ваня ощущал на своих плечах её теплые руки, близко–близко видел её глаза, которые пытливо всматривались в него. И вдруг она отпустила его — и всё кончилось. Она вернулась к своему зеркалу.

— Кто это? — спросила Валентина, кивая на Ваню.

Шишок захохотал и ответил:

— Кто-кто?! Дед Пихто! Его лицо-то у меня, его — в старости. Так что, Валентина, это мой нынешний хозяин, а твой сынок… Ваня.

— У меня… нет сына, — сказала она. — И дочери тоже нет. Разве ты не знаешь, Шишок, за что меня прокляла матушка-то… И вообще, мне только восемнадцать лет! Разве у девушки восемнадцати лет может быть такой сын… Сколько лет-то тебе, Ваня?

— Девять, — отвечал он.

— Девять… Нет, Шишок, не может у юной девушки быть сын девяти лет…

— Да ладно врать-то! А то я не знаю, сколь тебе лет: тридцать восемь, и ещё четыре месяца сверху. Что ж, не помню я, что ль, когда ты родилась?! Десять лет после войны ждали в семье ребёночка, и дождались… Когда Василиса Гордеевна заснёт ночью возле зыбки-то, так я тебя караулил. И днём иной раз нянькался, когда хозяева из дома выйдут, мохнатой лапой щекотал, хохочешь, бывало, ажно заливаешься…