Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда

Никогда не забуду, что я чувствовал, прижимая «Мадонну» к груди. Руки у меня слегка дрожали, ведь я несколько часов кряду таскал тяжеленный портфель. Я никогда не мечтал, чтобы в моей жизни случилось что-нибудь сногсшибательное. Все грандиозное, головокружительное сосредоточилось для меня в Пауле. Даже сейчас, когда я пытаюсь рассказать эту историю, меня не оставляет ощущение, что надо бы писать иначе, возвышеннее и задушевнее, будничные, банальные слова делают повествование каким-то лживым, поддельным.

Направляясь к своей машине, я увидел поджидавшего меня Гулливера; я не заметил, как и когда он исчез из зала, но аплодировать моим деньгам ему, понятно, было незачем.

— Что ж, надо тебя поздравить, — сказал он. — Несмотря ни на что.

— Спасибо, — ответил я.

— Ты на кого работаешь?

— Ни на кого, — сказал я. Но тотчас передумал и добавил: — На родню.

— Припрячете ее или сразу толкнете, с наваром?

— Она никогда не пойдет на продажу.

Я завернул картину в два одеяла и положил в машину.

— Интересно, кто все-таки ее нарисовал, — сказал он.

— А ты не знаешь? — От изумления я посмотрел ему прямо в глаза, они были водянистые да еще и прищуренные, толком не заглянешь.

— Откуда мне, черт побери, знать?! — воскликнул Гулливер. — Я же не антиквар. И даже не багетчик.

— Если ты не знал, то зачем поднял цену до ста двадцати пяти тысяч?

— Я заметил, какое у тебя было лицо, когда ты ее увидел, — сказал он. — При моем опыте в коммерции считаешь деньги по лицам людей.

— И сколько же ты прочел на моей физиономии?

— Полмиллиона, — ответил Гулливер. — Примерно. Но за выходные я сумел собрать только сто двадцать пять тысяч.

— Ты видел не деньги, — сказал я, — а нечто куда более великое и долговечное.

Дальше я распространяться не стал. Не хотел совсем уж впадать в высокопарность.

— Нет ничего более великого и долговечного, чем деньги, — сказал Гулливер.

И тут я подумал: а что такого, пусть знает. Скажу, от меня не убудет.

— Ее написал Дардель. Нильс Дардель. Нильс фон Дардель.

— Кто он такой, черт подери?

Я толком не знал, что сказать. Однако все же сказал вот что:

— Дардель — величайший художник во всей истории Швеции.

— Вон оно что. Ну-ну.

Напоследок, перед тем как я сел в машину и тронул с места, он сказал:

— Не воображай, что я все это забуду. Да-да, не воображай.

Ехал я осторожно, не спеша. Пожалуй, ни единого разу не рискнул переключить на четвертую скорость. И неожиданно услышал, что пою. Вообще-то я пою крайне редко. Старинный псалом, которому в незапамятные времена научил меня дед:

Язвы терний, а не розы
Ранят голову твою,
Чистый жемчуг, а не слезы
Очи с мукой изольют —
Но вглядись получше в сей
Мир страданий и скорбей:
Ты победу одержала,
Свет небес себе стяжала.[5]

~~~

Я поставил ее на диван под окном. А потом несколько часов сидел и только смотрел на нее.

Еще я позвонил Пауле. Когда она ответила, я вдруг сообразил, что толком не могу вымолвить ни слова, душевное волнение лишило меня голоса, и свой рассказ я кое-как просипел.

— Теперь нам принадлежит подлинный Дардель, правда неподписанный, но изумительный, мы владеем им сообща, ты и я.

— Раз ты говоришь, что это Дардель, — сказала Паула, — значит, так оно и есть. Судя по твоему описанию, композиция очень маленькая. Как бы обрывок.

— Нет, — прошептал я, — не обрывок, просто она невероятно уплотнена и сжата, ну, вроде как алмаз.

Мы оба рассмеялись и подули в трубку.

Паула устала, весь день она работала в студии, с новым композитором, с музыкантами, техниками и дядей Эрландом, в последние месяцы они как проклятые работали и в будни, и в праздники. Через неделю Паула вновь выйдет на сцену, пора выбираться из кокона, телевидение покажет прямую трансляцию половины концерта.

— Прости, — сказал я, — я было запамятовал.

— По-моему, все замечательно, — сказала Паула.

— Да. Кто бы мог представить себе такое. Насчет тебя и меня.

— А ты не можешь приехать и побыть у меня? — спросила Паула.

— У меня тут свои дела. Да и зачем тебе мое присутствие?

Когда стало смеркаться, я вынул из одной витрины лампу дневного света с отражателем и укрепил ее на спинке стула, чтобы свет падал на картину справа и немного сверху. Краски сделались еще ярче и прозрачнее, эмалевый отблеск набрал глубины.

Меня обуревала смехотворная, ребяческая потребность показать ее кому-нибудь, все равно кому. И я позвонил Паулиной мамаше. Она пришла сию же минуту.

— Ой, какая прелесть! — воскликнула она. — Похожа на Паулу.

— По-моему, нет, — сказал я.

— И кто же ее нарисовал?

— Дардель, — ответил я.

— Ну конечно, я так и думала.

— Дарделя нельзя не узнать.

— Да, разумеется, — согласилась она. — Только французы пишут в такой манере.

К счастью, она быстро ушла, и я снова остался наедине с «Мадонной».

— Мне надо домой, — сказала она, — Паула может позвонить в любую минуту.

Паула никогда ей не звонила, мне ли не знать.