Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда

Тем вечером я прицепил к раме «Мадонны» медный провод, протянул его к своему матрасу на полу и перед сном обмотал вокруг левого запястья. Сплю-то я крепко. Если вообще возможно судить о собственном сне.

В два часа ночи меня разбудил телефонный звонок. И я подумал: что-то случилось с Паулой. Я всегда так думал. Хотя, собственно говоря, никто понятия не имел, что, случись с Паулой какая беда, надо звонить мне. Я отмотал провод, бросился к телефону и поднял трубку.

Звонил репортер одной из вечерних газет.

— Слава Богу! — сказал я, вернее, крикнул.

Он ненароком заглянул в «Губернскую газету» и теперь засыпал меня вопросами: я ли тот самый багетчик? Почему я уверен, что это Дардель? Первый ли раз спекулирую искусством? Сколько мне лет? Продам ли я эту картину в Швеции или за рубежом? Почему я, сняв трубку, сказал «слава Богу»? Какие еще художники представлены в моем собрании? От усталости у меня хватило терпения спокойно, прямо-таки дружелюбно ответить на все его вопросы.

Потом пришлось выпить полстакана водки, иначе бы я не заснул.

~~~

Спроси меня кто-нибудь, что происходило в последующие дни, я ответить не смогу. Ко мне наведывались какие-то люди — вот все, что я помню. Но не помню, в каком порядке они появлялись, зачастую не помню и чего они хотели, я начисто забыл их имена и внешность их описать не сумею. Меня снедали усталость, смятение и возбуждение. Ночами я обвязывал запястье проволокой от «Мадонны» и спал час-другой, все тело у меня ломило, а сны снились такие, что лучше бы вовсе не спать. Приезжали съемочные группы четырех телеканалов, снимали репортажи обо мне и «Мадонне». Я был как в лихорадке — то дрожал от озноба, то вдруг обливался потом. Но чувствовал себя здоровее, бодрее и оживленнее, чем когда-либо. Мы были во всех газетах — «Мадонна» и я.

В тот вечер, когда новостные телепрограммы показали меня и «Мадонну», народ толпами приходил к мастерской и заглядывал в окна. Им хотелось поглазеть на меня, а не на «Мадонну». И я стал у окна — пускай смотрят.

Шопенгауэр где-то писал, что прекрасной жизнь не бывает никогда.

А вот мне жизнь казалась дивно прекрасной.

Паула прислала мне цветы — желтые и красные тюльпаны, как у Дарделя на картине «Визит к эксцентричной даме».

Заезжали и музейщики — научные сотрудники, управляющие. Много рассуждали об этом периоде в жизни Дарделя. Он потерял тогда единственную женщину, которую любил по-настоящему, скитался по Европе, беспробудно пьянствовал и писал картины, пил большей частью виски, крутил романы с мужчинами и с женщинами, а вероятно, и с демонами, все вперемешку, не разберешь, так уж получалось, и в его творчестве это был самый плодотворный период, причем иные работы остались неизвестны, тут ученые мужи сходились во мнениях. И все знатоки выражали готовность провести экспертизу.

— Да-да, спасибо, — говорил я.

Где-то у меня до сих пор лежит крафтовый конверт с семью рукописными заключениями, что «Мадонна с кинжалом» бесспорно написана Нильсом Дарделем. Вне всякого сомнения. На конверте стоят цифры: 38 47. Размеры той спичечной мозаики.

Еще приезжал Петер Даль. Крупнейший из ныне живущих шведских художников.

— Мне кажется, — сказал он, — эта картина говорит о современности нечто такое, чего не знал никто. Кроме Дарделя. — И добавил: — Ныне уже не создать произведения искусства, которое сообщит людям о чем-то, дотоле им неизвестном. Мы первые из людей знаем о своей современности всё.

Вроде бы ничего особенного здесь нет. Но он так сказал. И это чистая правда.

Многие приходили фотографировать. И мы позировали, «Мадонна» и я. Денег мы не брали. У нас и в мыслях не было взимать плату. На всех снимках я улыбался, хвастливо и глупо, многие газеты меня попросту отрезали.

Один из фотографов задержался на три дня. Вообще-то он был не фотограф, но тогда я об этом не знал. Снимки он сделал в первый же день, а после только сидел на венском стуле и смотрел на «Мадонну», ради репортеров я повернул ее лицом в магазин. Человек этот был маленького роста, лысый, с короткими, толстыми пальцами, с эспаньолкой и в очках с широкими черными дужками. Остановился он в пансионе Лундгрена возле автобусной станции. Мы с ним разговаривали, и, к примеру, он спросил:

— Сколько тебе лет?

— Тридцать один, — ответил я. — Но мне кажется, будто за последние дни я стал старше. Или больше.

— Ты словно опять начал расти, да? Хотя уже близок к среднему возрасту.

— Да, — кивнул я.

— Изменился не ты, — сказал он. — Твоя судьба выросла, стала больше.

— Но ведь отыскать настоящий шедевр удается не каждому, верно?

— Найти ее мог кто угодно. Картина могла упасть на пол, и рама раскрылась бы. Так что не задавайся.

— Однако каким-то образом я был к этому готов, — сказал я. — Будто все время чувствовал: что-то случится.

Это была ложь, и больше ничего.

— Любой человек чувствует, что с ним должно что-то случиться, — заметил он. — Это у нас в крови.