Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда

— А я и о деньгах никогда не задумывался, — сказал я. — В сущности, я не знаю, есть ли что-нибудь, вправду имеющее значение.

— На старости лет, — изрек Гулливер, — понимаешь: единственное, что имеет в жизни хоть какое-то значение, это деньги. Деньги — субстанция бытия.

Тут я фыркнул, меня вообще легко рассмешить, а уж слова «субстанция бытия» звучали в его устах до крайности забавно.

— Деньги — квинтэссенция всего, — добавил он.

Не знаю, как долго мы разговаривали, стоя перед «Мадонной», ведь ни одному из нас не хотелось оставлять другого с нею наедине. И в точности, дословно изложить все, что мы сказали, не могу, так как вынужден теперь писать левой рукой, а это очень трудно, поэтому расскажу я только самое важное. Ниже я объясню, как получилось, что я не могу держать ручку в правой руке.

Да, совсем забыл: с левой рукой Мадонны приключилось что-то странное. Ее не было видно, она находилась за пределами холста, Мадонна словно бы не то опиралась на раму, не то прятала от нас что-то, какой-то секрет, изобразить который нельзя.

Впоследствии я иной раз думал, что не надо мне было хитрить с Гулливером. Скажи я ему, что эта картина шедевр, первый шедевр в моей жизни, может, у него и не возникло бы этаких подозрений, может, он бы уразумел, что она не для него.

Под конец он достал большой четырехугольный фонарик, который прятал где-то под одеждой, включил его и направил луч света прямо ей в лицо.

Зачем только? В зале было вовсе не темно. И лицо у нее без того достаточно светилось, изнутри.

Поэтому я обеими руками схватил его запястье и вывернул, так что он выпустил фонарик, тот упал на пол и погас.

— А вот это, черт побери, ни к чему! — крикнул я. — В конце концов, есть же предел и такое ей терпеть незачем!

Я несколько раз наступил на фонарик и зашагал прочь, плевать я хотел, что он звал меня вернуться и все в аукционном зале умолкли и воззрились на меня.

Теперь я знал: в моем распоряжении ровно сутки, чтобы достать деньги, как можно больше денег, сколько удастся. Аукцион откроется в субботу, в 11 часов. Плата наличными, с последним ударом молотка. Таково правило, и нарушать его нельзя.

Итак, здесь надо рассказать, как я себя повел, когда мне впервые в жизни всерьез потребовались деньги. Как ни странно, этому рассказу необходимо предпослать несколько слов о моем прадеде.

~~~

Звали его Юхан Андерссон, и жил он в собственной усадьбе под названием Хуторок, в Раггшё, что в Вестерботтене.

Весной 1901 года в Раггшё заявился миссионер. В общем-то миссионером он не был, но непременно хотел им стать. Для этого требовалось лишь одно — деньги. Как только будут деньги, он уедет в Африку.

Он провел четыре собрания, выступил с проповедями и получил двести крон.

Проповедовал он во фраке и высоком воротничке, это все запомнили.

А перед отъездом оставил стокгольмский адрес, на который в дальнейшем можно высылать деньги.

Вот так в Раггшё начались миссионерские аукционы. Один устраивали в марте, другой — в ноябре.

Восемнадцатого ноября 1903 года Юхан Андерссон купил на таком аукционе в Раггшё черный ларец. Не сказать чтоб хорошо сделанный: боковины на шипах, но совершенно разболтаны, петли перекошены, работа простенькая, без всяких изысков. Мой прадед Юхан Андерссон, сам умелый столяр, мог бы своими руками изготовить превосходный красивый ларец. Однако ж он хотел показать, что способен проявить снисходительность к дефектам и ветхости и дорожит даже неважнецким. Ларец он приобрел в знак любви к миру и людям.

Дедушка мой был единственным ребенком, и оттого ларец достался ему.

Кстати, все наследство тем и исчерпывалось.

Прадед Юхан Андерссон все отдавал миссии. Под конец он задолжал налоги за семь лет, и тогда государство реквизировало усадьбу. К тому времени ему сравнялось шестьдесят три, был он вдовцом, вот и перебрался в пристройку в усадьбе Финнберга, что в Нуршё. И черный ларец с собой прихватил.

На донышке ларца, на некрашеной доске, он вырезал такие вот слова: «Куплен Юханом Андерссоном на миссионерском аукционе в Раггшё ноября восемнадцатого дня тысяча девятьсот третьего года. СЛАВА ТЕБЕ, ГОСПОДИ!» Никогда в жизни я не видал таких изящно исполненных и красивых букв.

А теперь пора сказать правду: на самом деле он отдавал миссии не все.

Время от времени клал в ларец то монетку, то купюру. Словно думал: может статься, есть на свете что-то превыше миссии, а то и превыше Бога. Не мешает быть готовым ко всему.

К этим деньгам он не прикасался, даже когда усадьбу в казну забрали. Но если у него иной раз заводились кой-какие гроши, несколько эре, которые в данный момент были без надобности, он отправлял их в ларец.

И деду моему внушал, что так, мол, и должно быть и, когда в один прекрасный день ларец перейдет к нему, он в свою очередь должен поступать таким же манером, не брать, а только давать, его дело лишь обменивать монеты на банкноты, а мелкие купюры — на крупные, и в конце концов в ларце может поместиться столько денег, что и не счесть, прямо-таки сама бесконечность.

— А для чего деньги-то? — спросил дед.

И прадед мой сказал: