Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда

Сколько мы так просидели, я не знаю. Паула не шевелилась. По-моему, ее просто парализовало от изумления. Она и представить себе не могла, как горячо публика любит ее.

Публика между тем трудилась не покладая рук, методично выламывала доски из настила на сцене, а обломками крушила окна и молотила по стенам, пытаясь прорваться внутрь. Один из полицейских подошел ко мне и показал листок бумаги, на котором написал: «Сюда направлен Халландский полк». Была ли это правда, я не знаю.

К счастью, кто-то притащил канистру бензина, чтобы подпалить павильон. Это нас и спасло.

Приехали пожарные. Огонь успел разгореться не на шутку, один фронтон полыхал вовсю, пожарные задействовали все свои брандспойты. И небезуспешно — публика кинулась врассыпную, мы слышали, как затихает шум, словно гроза уходит прочь; через дырку в крыше, проделанную неистовой толпой, на нас лилась вода.

Одна из пожарных машин отвезла нас в гостиницу. Телохранителя била такая дрожь, что он едва мог идти, пожарным пришлось вести его под руки.

— Господи, помоги мне, — непрерывно твердил он. — Господи, помоги мне.

В гостинице мы раздели парня и уложили в постель — его номер был рядом с Паулиным, — а сами, переодевшись в сухое, устроились у Паулы в гостиной. Когда зазвонил телефон, я выдернул шнур из розетки. У Паулы нашлась бутылка «Абсолюта», наверно, она купила ее, чтобы доставить мне удовольствие, и мы пили водку из стаканов для зубных щеток. «Мадонну» и черный ларец я сразу по приезде сунул Пауле под кровать: пускай телохранитель заодно и их сторожит. Теперь я достал ларец, продемонстрировал ей деньги и сказал, что мне кажется, будто я начал все сначала, не со своего начала, а с прадедова. А Паула сказала, что денег вправду довольно много. По-настоящему она никогда не понимала, что такое деньги, и не умела отличать мелкие суммы от крупных.

Потом я спросил ее про голос.

— Ты просто потеряла голос? — сказал я. Вопрос был поставлен неправильно, она же как-никак со мной разговаривала. Но я хотел понять, что произошло. Вернее, делал вид, что должен понять.

Она не засмеялась и не разозлилась, только смотрела на меня, словно я сказал что-то очень важное, над чем нужно хорошенько поразмыслить. А немного погодя запела, прямо так, сидя в кресле, наклонясь вперед, облокотившись на колени, с легкой улыбкой на губах, будто мы по-прежнему толковали о деньгах в ларце или о вязаной крючком ночной рубашке. Пела она без малейшего напряжения, и все же голос ее наверняка разносился по всей гостинице, был слышен на берегу, летел над водой. Та самая баховская кантата. Между «Кто правдою живет» и «Вовек покоится блажен в руце Господней» она сделала маленькую паузу и отпила глоток водки. Когда песня кончилась, мы долго молчали. Я сказал, что не совладал с дифтонгами, я ведь не профессионал. А затем Паула попыталась объяснить, что с ней произошло на сцене в Народном парке.

Выходя из-за кулис, она обычно сразу же попадала в луч софитов. Яркий свет должен был ослепить ее, так задумал постановщик, и так происходило каждый вечер. Но здесь, в Хальмстаде, светотехники допустили ошибку, она вышла на сцену, а софиты по-прежнему освещали музыкантов и не ослепили ее. И за одну-две секунды она успела оглядеться по сторонам.

Увидела публику, и себя, и гигантский мамин портрет, и вечерний сумрак, и кролика. В общем-то ничего особенного, просто раньше она никогда этого не видела. И оттого не смогла петь.

Разве это объяснение? Я так и сказал:

— Звучит не слишком убедительно.

— Да не все ли равно, — сказала Паула. — Когда что-то случается, ни одно объяснение не бывает вполне убедительным.

— Ты должна постараться, — сказал я, отхлебнув щедрый глоток водки. — Если ты не разъяснишь мне все как следует, я не смогу тебе помочь.

— Ты правда хочешь мне помочь?

— Конечно. Кто же еще тебе поможет?

— Я думала о дяде Эрланде, — сказала она. — И о тебе, как ты сидишь в моей гримерке, зажмурив глаза и зажав ладонями уши.

— Да, так оно и было.

— Что-то во мне сломалось, — сказала Паула.

— Я слышал, иной раз такое бывает. Но мне это непонятно.

— Ну, просто что-то внутри сломалось. Я прямо-таки услышала треск.

— Не понимаю, как у нас внутри что-то может сломаться. Не так мы устроены.

— Помнишь бельевые веревки, на которых мы висли, пока они не рвались? Вот примерно так.

— Нет, — сказал я, — не помню. А почему ты думала о дяде Эрланде?

В одной из дорожных сумок Паулы нашелся кусок салями. Мы его поделили. Жуя колбасу, стояли у окна и пытались разглядеть море.

А потом Паула рассказала, почему думала о дяде Эрланде и как ей представлялось то, что с ним произошло.

— По-моему, это сделала я, — сказала она.

— Что «это»?

— Убила дядю Эрланда.

— Он сам себя убил. Выпрыгнул из окна. У тебя на глазах, ты же сама говорила.

— Я выбросила его, — сказала Паула. — По-моему, мы стояли друг против друга, тут оно и случилось, я дважды применила захват, и он исчез.

— Нет, ты бы не смогла, — возразил я. — Ты слишком маленькая и легкая. Да и повода у тебя никакого не было.