Покидая Аркадию. Книга перемен

– Конечно. Каждый день получал за это от матери – спицами по рукам. Но дело, конечно, не в матери, дело во мне, только во мне, потому что я соглашался с тем, что меня надо бить по рукам, потому что я был виноват в том, что брал ложку левой рукой, а ложку левой рукой брать не следует, а я брал, и мать била меня по рукам вязальными спицами… или чем-нибудь еще… но чаще – вязальными спицами… это не то чтобы больно, это неприятно – неприятно, когда тебе утром, в обед и вечером напоминают о том, что ты не такой, как все, неполноценный, неправильный, да, неправильный… но я был полностью согласен с матерью, со всеми, кто считал, что я устроен неправильно… это было естественное чувство, естественное согласие… я старался, и мне удалось стать правшой… то есть, конечно, амбидекстром… это когда человек одинаково хорошо владеет обеими руками… – Он помолчал. – Но что-то внутри, понимаешь… что-то внутри оставалось левым, и это приходилось скрывать, и я это скрывал, научился врать, казаться правшой, быть как все, и это меня совершенно не мучило, никогда не мучило, я как будто забыл о том, что был левшой, перестал придавать этому какое б то ни было значение… Жизнь-то шла: друзья, девочки, математика, музыкальная школа… я ненавидел музыкальную школу, но родители требовали, и я занимался не хуже других, даже, может, и лучше… на выпускном экзамене сыграл Шопена… этюд a-moll, нечто виртуозное, это очень трудно, но я справился, еще как справился… наверное, левая рука помогла… – Взял со столика бутылку, глотнул. – Я не хотел заниматься теннисом, мне нравился бокс. Мне не нравился Достоевский, но все восхищались Достоевским. И медицинский институт, и женщины… я терял к ним интерес почти сразу, но это было неприлично, и мы ходили в кино, разговаривали о Достоевском и Шопене… я женился, через год утратил интерес к жене и нашему ребенку, что поделаешь, но я был мужем и отцом, я соответствовал представлениям людей о том, что такое муж и отец… мой отец умер, оставил нам много денег и этот дом… я не любил отца, не любил мать, жену, дочь… нет, это не так, дело не в них, а во мне… дело не в том, что я не любил их, дело в том, что я любил что-то другое, мне хотелось чего-то другого, а они хотели чего-то своего, чужого и чуждого мне, вот и все, наши желания расходились, как Шопен и Достоевский, как кислое и зеленое… Но беда в том, что я не знал, чего же я хочу на самом деле. – Помолчал. – У матери обнаружили рак в терминальной стадии, и я замечательно играл роль заботливого сына, черт бы меня побрал! Она лежала тут, в этом доме, и я каждый день навещал ее… почти каждый день… субботы и воскресенья мы с женой и дочерью проводили здесь… гуляли, читали, разговаривали с матерью… за ней присматривали медсестры, хорошие медсестры, дорогие, но и мы были всегда рядом, всегда, хотя иногда она уже не узнавала нас… морфий… – Отпил из бутылки. – А потом… это странно, непонятно… никаких причин… но однажды ночью я проснулся и заплакал. Никогда не плакал, а тут – на тебе. – Помолчал. – Я – увяз! Вот что я вдруг понял. Это ужасно. Увяз в себе, в своей лжи, в своей бессовестной, никчемной, внешней жизни, во всем этом… в этой… – Выпил. – Я всегда знал, что живу неправильно, лживо, как будто иду рядом с собой – рядом с собой настоящим, и он, настоящий, казался мне тенью, хотя на самом деле тенью был я… понимаешь, Тата, не важно, есть в жизни смысл и цель, не важно – что, важно – как. Как живешь – вот что важно, Тата. Если живешь правильно, по совести, то и смысл, и цель появятся словно сами собой, каким бы детским лепетом это ни казалось… сами собой… и жизнь станет полной, настоящей, и ты никогда уже не будешь задумываться о ее смысле и о цели… – Сделал паузу. – Я оделся, долго бродил по лесу, курил, потом сидел в избушке, снова курил… тут неподалеку стоят две избушки для пикников… там меня и нашла медсестра… мать отмучилась, и медсестра искала меня, чтобы сообщить о ее смерти… она очень сильно волновалась… молодая женщина… стала что-то говорить, потом обняла меня, попыталась утешить… потом не могла мне отказать… мы устроились на полу, на каком-то тюфяке, и там-то, в объятиях этой женщины, я почувствовал себя свободным… трудно это объяснить… у меня ведь были женщины, так что дело не в медсестре, а в том, что я был готов… я делал что хотел… и тут возле избушки появились какие-то люди, мы слышали их голоса, и женщина вдруг стала отбиваться, шипеть, шептать: «Хватит, хватит…», и тогда я ее… тогда я ей… понимаешь, глядя на эту медсестру, обладая ею, я вдруг понял, чего я хотел на самом деле, чего хотел всю жизнь: смерти матери! Я хотел, чтобы она умерла, чтобы ее не было… то есть на самом деле больше всего на свете я хотел ее убить… убить… медсестра и мать – они каким-то образом слились, стали женщиной, которую я обнимал, и я поступил так, как мечтал… – Помолчал. – Я спрятал ее в подвале, потом закопал… – Помолчал. – Я не маньяк, Тата, нет, конечно, я просто стал собой… все это – все это только средство… все эти женщины… – Помолчал. – Ты у меня девятнадцатая, но ты совсем другая, Тата… ты мое «вдруг», и я не хочу тебя терять… ни за что, Тата, ни за что… – Обнял ее. – Я тебя ждал, Тата… ты, конечно, можешь уйти – я и пальцем тебя не трону, но ведь ты не уйдешь… не надо… ты моя правда, настоящая, единственная… Тата, мы нашли друг друга… любимая…