Покинутые или Безумцы

Приплыли морем, пришли пешком,

На верблюдах приехали и на ослах

Древние цивилизации, огнем и мечом

Истребленные, обращенные в прах,

Из статуй, что Каллимах воздвиг,

До нас не дошло ни одной, а грек

Смотрел на мраморные складки туник

И чувствовал ветер морской и бег.

Его светильника бронзовый ствол

И года не простояв, был разбит.

Все гибнет — творенье и мастерство,

Но мастер весел, пока творит.

Гляжу на резную ляпис-лазурь:

Два старца к вершине на полпути;

Слуга карабкается внизу,

Над ними — тощая цапля летит.

Слуга несет флягу с вином

И лютню китайскую на ремне.

Каждое на камне пятно,

Каждая трещина на крутизне

Мне кажутся пропастью или лавиной

Готовой со скал обрушить снег, —

Хотя обязательно веточка сливы

Украшает домик, где ждет их ночлег.

Они взбираются все выше и выше,

И вот наконец осилен путь

И можно с вершины горы, как с крыши,

Всю сцену трагическую оглянуть.

Чуткие пальцы трогают струны,

Печальных требует слух утех.

Но в сетке морщин глаза их юны,

В зрачках их древних мерцает смех.

(перевод Г. Кружкова)

В ноябре

Товарищ отправился по делам в Москву, я с ним доехал до Гагарина, вышел. В потемках полез по железнодорожному мосту, сыро, раннее ноябрьское утро, ни один фонарь не освещает раздолбанных ступенек; наткнулся на сооружение из труб: ремонт. Протиснулся дальше. Тут же на мосту спал сидя возле клетчатых баулов какой-то странник с налипшей на башмаки глиной, — даже в темноте было видно, глина светлая. Спустился, направился дальше к церкви с ведром и лопатой, там горел единственный фонарь. Белели стены среди черных древесных стволов. Прошел мимо оградок, отыскал могилы тестя и тещи, надо было их подправить. Сухие черные травы были выше меня. Никак не получалось сюда поехать… Или все-таки не так уж и хотелось. Да и были надежды на москвичей, каждую субботу приезжающих сюда, в деревню, — электричка останавливается рядом.

Стало ясно, что без рукавиц не обойтись. А где взять?

Со стороны железнодорожного моста вдруг донесся дикий вопль. Повторился. Стонущий, мучительный, злобный. А, тот странник, видимо, очнулся, обнаружил себя на каком-то мосту в измороси, с разламывающейся башкой — или что там у него разваливалось, ныло, саднило… «Ааа, рррыы-оо!» — снова в ярости завопил он.

Над кладбищем деревья строго молчали, клонили осенние ветви.

Зашел в железнодорожную будку, дежурный в оранжевой безрукавке в ответ на мою просьбу протянул брезентовые рукавицы в мазуте, от денег отказался, но я оставил на тумбочке, мол, ладно, просто помяни.

В разгар работы — я таскал песок — появилась смотрительница из дома, стоящего рядом с церковью, в теплом старомодном платке, в допотопном пальто. Она была немного не в себе, я ее видел раньше, на похоронах. Она стала рассуждать о нижней перекладине креста, мол, ее не должно быть, только средняя и верхняя вместо таблички, на коей были слова: Царь Иудейский… и т. д. Я помалкивал. Поговорив, женщина ушла, пообещала помянуть на службе усопших. Уже совсем развиднелось. Павел Петрович вопрошающе взирал с круглого портрета. Моросило. Нежно позванивали снегири. Я вспоминал наши прения за чаем в деревне, где он учительствовал. Таких собеседников у меня уже больше не будет. Каждый человек — это беседа. С его уходом и беседа прекращается. Но некоторые беседы, безвозвратно закончившиеся, томят тебя долго, наверное, всю жизнь. И все-таки продолжаются?.. Нет, это уже монологи. Как вот и этот. Монологи, сны, обрывки прошлого, — наши мертвецы с нами.

Прибегали пугливые собаки, искали чем-нибудь разжиться.

Все сделал, купил в ларьке сока, напился, положил лопату на плечо, — ведро сначала на нее и повесил, но потом взял в руку, — пошел по Старой смоленской дороге, здесь она проходила у тогдашнего Гжатска. В лесу по обеим сторонам стояла вода. Дошагал до памятника в поле среди черноствольных лип: солдата со склоненным знаменем. Здесь поблизости разбомбили госпиталь. Бабы хоронили людей, а над каждой могилой сажали березу. В черненковские годы пришли мелиораторы и попилили березы. С одной женщиной, сажавшей эти березы, я разговаривал в ее доме. У нее с этой дорогой связана удивительная история, приключившаяся после войны. Осталась она одна, муж погиб, в хате дети, есть нечего. И вот взяла она из-под курицы сколько-то яиц, в узел завязала и пошла в город, решила обменять на хлеб. Шла еле-еле, на середине дороги присела на обочину отдохнуть — и приснула. Глаза открыла и сразу почувствовала — чем-то пахнет, свежим чем-то. Поднялась, смотрит: в траве рядом лежат две рыбы.

А там рядом речка Малая Гжать. И ручей еще ближе, камыши, мосток. Перед ним она и спала.

Я не решился уточнять детали.

Жила она в деревне Костивцы, откуда родом и моя жена. Которая, кстати, родилась прямо здесь, на этой же дороге.

Люблю эти места, даже поздним ноябрем в них есть особенная плавность, в линиях полей, в черноте лип. Хотя и печаль. Но печаль неизбежна.

Харон