Поклон старикам

— Содбо, Содбо, — шептала она, глотая горькие слезы, — Содбо, Содбо, — и вдруг поняла, что в его изуродованном лице сосредоточились и все ее страдания, все ужасы безжалостной войны, близких людей, и лицо это будет стоять перед ее глазами всю жизнь, будет мучить, терзать ее больше, чем пропавший без вести Степан, больше, чем все виденное — вместе взятое…

Мария не слышала, как подошла Дулма, опустилась рядом. Очнулась, когда та спросила:

— Что с тобой?

Лицо Дулмы было печальным. Подохли еще три ягненка, сказала она. Растерянно оглянулась Мария на кошару— там пестрят на крыше шкуры подохших от голода овец и крохотных, только что народившихся ягнят.

Что ни делали — добывали из-под снега ветошь, резали серпами, распаривали, кормили отощавших маток, отогревали на руках хилых овец, — и все напрасно.

— Это тоже война, — машинально вслух сказала Мария. Дулма кивнула.

…Черным, малиновым, синим вспыхивает степь под солнцем, рождающим это разноцветье. Такой видит Мария степь. Наверное, глазами Дул мы видит.

Они идут, прижавшись друг к другу, и молчат. Марии нравится теперь молчать. Степь научила, как давно научила этому Дулму.

Кошара уже близко.

— Мама!

— Мамочка!

К ним бегут дети, стремительно, уже устав от бега:

— Конь папин… не дышит.

— Коничка умер…

Что же это такое? Что же это такое?

Дулма мчится к кошаре. Она не слышит крика сына: «Бабушка лежит». В ней застыл страх, не понятный ей самой, гнетущий, останавливающий бег — она вовсе и не бежит, а семенит еле-еле.

Молча остановилась Дулма над мертвым конем. До нее едва доходят испуганные слова Марии:

— Эжы слегла.

Дулма осторожно вошла в дом, присела возле матери, которая спит теперь на ее постели.

— Что с вами?

Мать села. Взглянула невидящими глазами.

— Я сразу заметила. Затосковал он вдруг. Я ему овес поднесла. Потрогал губами и отвернулся. Домой кинулась— за теплой водой. А когда вернулась, лежит…

Пагма раскачивалась из стороны в сторону, глядя перед собой. Она была совсем старая, эжы, у нее слезились сизые, как у Каурого перед смертью глаза.

— Не уберегли коня. — И вдруг сказала громко и отчетливо: — Всё. О, Жапчип мой!

Слова прозвучали для Дулмы, как звон погребального колокола.

— Замолчите. Не смейте. Нельзя, — прошептала она.

Утром погрузили коня с трудом на телегу, прикрыли брезентом. Бабушка горбилась на передке. Бык лениво плелся к лесу. Сбоку рядышком шли тетя Маша и мама. Янгар было кинулся догонять, но Агван отчаянно крикнул:

— Назад, ко мне. — И пес вернулся. Агван вцепился в его шерсть.

Янгар вывернулся, улегся рядом и заскулил.

Медленно удалялась печальная процессия. Голова Каурого свешивалась с телеги, покачивалась, будто прощалась с ним.

Агвану казалось, что Каурый сейчас откроет глаза, позовет к себе веселым ржанием. Но конь уплывал все дальше и дальше, равнодушный и молчаливый. «Никогда я теперь не стану всадником! Почему коня увозят от меня?»

Вика прижалась к нему, и Агван сглотнул слезы, только тело его вздрагивало.

Вскоре над лесом клубами повалил дым.

Агван кинулся к избе, забился под кровать. Каурого жгут. Он исчезнет? Куда? Куда он исчез? Куда он исчез? Куда делась рука папы Очира? Снег теряется и находится опять. Почему же папа Очира никак не может найти свою руку? А где Малашка? Совсем пропал. Агван закрыл рот ладонью, чтобы Вика не слышала его.

«Ты единственный мужчина в доме», — вспомнил неожиданно. Вылез из-под кровати.

Вика сидела нахохлившись возле огня.

— Давай чай варить. Сейчас наши вернутся. Слышишь, вернутся! — крикнул он.

Долго-долго будет подниматься трава из затоптанной миллионами сапог, измученной земли, много лет пройдет, пока беспечно начнет смеяться человек, — голая, выжженная планета с калеками и сиротами выздоравливает не сразу!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

День Девятого мая выдался солнечным и теплым, хотя со стороны озера временами дул сыроватый, холодный ветер. Дулма с утра находилась в непонятном тревожном ожидании. Пошла в кошару, снова вернулась в дом и, не выпив даже чаю, опять заспешила в кошару. То ей казалось, что мать никогда больше не встанет с постели — в сумраке избы так страшно белеет ее исхудавшее лицо с чуть горбатым носом и резко очерченными губами! То чудилось: именно сегодня явится Жанчип — он всю ночь не давал покоя: смеялся, плясал, широко раскидывая руки, целовал ее… и тогда радостью сжималось сердце. То мерещилась сцена, которой заморочила ей голову Мария. Как это она будет петь не в степи, а в узком тусклом зале?! Дулма нюхала сырой ветер, подставляя под него лицо, будто он мог отогнать мучающие ее предчувствия.

Ягнята нехотя выходили из сакманов во двор, и Дулма сердилась:

— Хулай, хулай, ну идите же!

— Плохо эжы… врача бы! — Мария тронула Дулму за руку.

Дулма выпрямилась. Тревога еще больше овладела ею.

— Молчи, — сказала поспешно. — Не надо врача. Устала она просто, старая она. Каурый вот… — медленно двинулась к кошаре.

— Ешь, милый, — услышала она тоненький голос Вики и остановилась. — Бабушка болеет, мы будем ее работу делать. Слышишь? — На коленях Вики лежал ягненок. На куче пригретого солнцем навоза развалился Янгар.