Поклон старикам

— … Я всю жизнь с богом в сердце прожила, с ним и уйду на тот свет, моля за ваше счастье. А вы поймите. Вы в другое время живете, не считаясь ни с богом, ни с молитвой. Это ваше дело. Я ведь не мешала вам жить.

— Бабушка! Перестань, — Агван разглаживал бабушкины морщины. — У тебя голова болит? Да?

— Лучше уже, — по ее щеке ползла слеза.

Вика дразнила Янгара, открывая и закрывая дверь, — тот скребся и скулил.

— Тетя Бальжит уж так плакала! — зашептал Агван в самое ухо бабушке. Она притянула его к себе и крепко держала.

Совсем неожиданно мама запела. Песня заскрипела, непривычная, боязливая, он ни разу не слышал, как люди поют в доме. Мама запрокинула лицо. Дом стал совсем маленьким. Мамин голос стукался об его стенки и возвращался к Агвану гулким — на одной тягучей ноте.

— Перестань, — закричал он и бросился к матери. — Я не хочу, чтоб ты плакала.

Тетя Бальжит засмеялась:

— Вот и правильно. Затянула грусть! — Громко, словно говорила, она запела совсем другую — ему показалось, что много-много людей вместе шагают!

Он вскочил на середину и стал топать.

Песня оборвалась внезапно, и Агван расстроился:

— Я еще хочу, мама!

— Эту песню Жанчип привез из Улан-Удэ, — бабушка улыбнулась. — Я работала дояркой, жила в двадцати километрах отсюда, за лесом. Он часто приезжал ко мне, все больше ночью. Примчится на своем Кауром, на рассвете снова в седле.

Бабушка долго молчала — жевала черными губами.

— Дальше, — затеребил ее Агван.

— По ночам рыскали двуногие хищники. — Агван гордо посмотрел на тетю Машу: вот как его бабушка умеет говорить! — Кулаки грозили расправой, и я не спала ночами, слушала. Эта песня раньше сына добиралась до меня. Ночью далеко слыхать, и лесное эхо старается. «Зачем поешь? Они убьют тебя», — сердилась я. А он смеялся: «Не волнуйся, эжы, они песни боятся. Меня их пуля не возьмет, заговоренный я. Сколько стреляли — и мимо. Везучий я!»

Агван снова посмотрел на тетю Машу, а тетя Маша заплакала.

И тогда бабушка замолчала — застыли морщины глубокими полосками, как трещины на земле в жару.

… Земля молчит. И когда идет снег. И когда больно прорезает ее трава. И когда падают в нее люди. Она молчит, но она рождает в себе живое, оберегает и не дает пропасть мертвому. И ей, земле, одинаково важно, чем больно человечество и о чем думает один человек, как живет один человек, что происходит в нем…

Вечером в улусе будет митинг. Видеть людей, смеяться, стать снова беспечной и молодой… — у Марии кружилась голова.

— Идите, доченьки, повеселитесь, — словно угадала Пагма. — Слышали, что Бальжит наказывала: все должны прийти!

А Дулма вроде и не слышит — разжигает печку. Мария подтолкнула ее.

— Нет, эжы, мы не пойдем, — Дулма повернулась к матери. — Поправитесь, тогда и нам радость.

Марии стало стыдно:

— И правда, что за веселье, когда вы болеете, — виновато сказала она. — Лучше мы посидим все вместе.

— Что вы на меня, старую, смотрите? — рассердилась Пагма, даже села в кровати: — После рассвета незачем ставить пугало, после того как выпали зубы, нечего считать себя молодым. Мое дело — лежать да полеживать, дом стеречь. А вы повеселитесь, с людьми побудьте — победа ведь!

— Что, Маша, может, правда, пойдем? Победа. День какой! — Дулма сбросила платок, развязала косы, расплела их и начала расчесывать. Волосы закрыли ее всю: струились по груди и рассыпались по спине. Она была такая счастливая! Агван из угла смотрел на мать. Он неслышно подошел к ней и восхищенно пробормотал:

— Ты очень красивая, мама, очень.

И Мария подошла, провела обеими руками по темной волнистой глади волос.

— Ты очень красивая, мама, — Агван потянулся к ней, и Дулма, подхватив его, прижала к себе. Он приговаривал — Мама! Мама. — А она все крепче прижимала его к себе.

Дулма стронула что-то во всех — праздник был теперь настоящий, и Мария ощутила себя молодой. Грустно оглядела свою грубую юбку, нескладёху-кофту, унты.

— Тебе какое нравится? Выбирай — Дулма вытащила из сундука два платья. — Довоенные…

— Можно мне черное? — нерешительно спросила Мария, осторожно трогая пальцами шелк.

Синее, яркое надела Дулма, и Мария поймала, как солнечные зайчики, взгляды детей.

— Идите, дочки, — Пагма лежала с закрытыми глазами. — Не торопитесь назад. Горем и слезами не губите жизнь свою. Верой и надеждой питайте дела свои и поступки.

Мария вздрогнула. Увидела ужас Дулмы. Перевела взгляд на старуху — закрытое, как дом без окон, лицо Пагмы, успокоившееся и отрешенное.

— Не надо, эжы, — с мольбой прошептала Дулма, — Говорите, будто прощаетесь.

Раскрылись тусклые глаза, медленная улыбка изменила взгляд Пагмы.

— Прости, доченька. От хвори это. Пройдет, — и неожиданно серьезно и спокойно добавила: — Может, старческая болтливость уселась на языке, а может, я приплываю к своему берегу старости.

Мария не выдержала:

— Ну что вы, эжы, себя хороните? Вы ведь для нас мать, и вдруг такие слова?!

— Простите меня, — привстала Пагма. — Идите. Идите.

Нехотя вышла Мария из дома. Ни ласка дочери, прижавшейся к ней, ни ослепительность дня, ни красота Дулмы теперь не трогали. Война и тоска вернулись к ней.

2