Поклон старикам

Агван покосился на дверь, съежился: сейчас придет мама. Что она сделает с ним? Она сердитая. Он боится маму. Агван дрожал не останавливаясь, хотя мороз все-таки остался за окном, в избе его уже почти не видно, лишь над полом еще лениво ползает, прячется по углам. Зубы стучали. Агван потянул к печи застывшие руки, но печь была едва теплая. Где бабушка? Только она его может спасти, только она его всегда жалеет. Агван заплакал. Слезы сыпались из глаз и согревали щеки.

Вдруг сквозь слезы он увидел вспыхнувший на мгновение красный язычок огня. Обрадовался: он сейчас сам разожжет печку. Он видел, как мама с бабушкой укладывают поленья, как между ними суют свернутую в трубочки бересту. Потом дуют.

Агван взял толстое полено, затолкал в печь, подул. Но полено придавило огонек, и он больше не вспыхивал, только полетела из печки черная пыль. Агван снова подул, а угольки затрещали, посыпались золотистыми искрами и снова погасли, стали черными — эти ленивые угольки. Только дуй на них, сами гореть не хотят.

— Что это у нас так холодно? — раздался вдруг тревожный бабушкин голос. И тут же руки ее коснулись мальчика, приподняли, повернули.

— О, мой сынок сам огонь разжигает. Совсем вырос.

Сквозь слезы Агван не мог разглядеть расплывшегося лица бабушки. Но понял, что она увидела и нож на полу, и подушку в окне. Он заспешил:

— Огонь не слушается. Дую, дую, а он дымится, шипит, дым глаза съел.

Бабушка стерла ему слезы и теперь они не расплывалась. Она распахнула дэгэл, прижала Агвана к себе — от нее пошло тепло, запахло летними травами, Пеструхиным молоком.

— Ты дрожишь. Синий весь. Даже не дотронулся до молока… На, пососи… — и протянула ему бутылку. Он уже лежал в кровати, до подбородка укрытый дохой, а бабушка все бормотала: — Пососи. Я скоро вернусь. Только помогу маме дрова разгрузить.

Бабушка ушла, и, хотя опять залетело в дом белое облако холода, ему теперь совсем нестрашно. Печка весело стреляет, разгоревшись. Будто бабушкины руки, обнимает его доха. Угревшись, он вспомнил, что сегодня, и первый день Белого месяца^[3], ему исполняется пять лет. Молоко кончилось, но он все еще держал соску во рту. Пора уже бросить сосать, он вырос, уже большой теперь, но что делать, если из пиалы молоко не вкусное. В пять лет надо на коня садиться, так написал в письме отец. Агван рассматривает пустую узенькую бутылку. Пусть вырос, а все равно сосать приятно — щекочет язык тонкая струйка, тепло ползет внутрь! Долго тянется удовольствие.

Размышления его и тайный говорок огня в тишине разрушил скрип двери. Мама! Агван сразу обо всем забыл, натянул поспешно на голову доху — спрятался. Душно под дохой, жарко, а от страха он еще и дышать перестал: не любит его мама, совсем не любит, не ласкает почти, сказки не рассказывает, дома редко бывает. Возится со своими овцами, словно они ее дети, сено с лугов откуда-то притаскивает, из-под снега, что ли, достает.

Долго стоит тишина. Может, это и не мама вовсе? Агван притаился. Мама возвращается почти всегда ночью. Он узнает о ее возвращении по длинному скрипу саней. А потом войдет, перекинется двумя словами с бабушкой, попьет зеленого чаю с ломтиком лепешки и затихает: или сразу спать ляжет, или, чаще, придвинется к раскрытой печке и пишет письмо отцу, пишет, пишет. Любит тогда Агван подглядывать за ней: лицо у нее меняется, улыбается, радуется, даже на него посматривает ласково! А то иной раз и подойдет. Он притворится, что спит, а она целует его и шепчет что-то непонятное. Но это бывает редко.

Стоит в доме тишина. Агван уже почти задыхается: да не мама это вовсе пришла. Но только он совсем уж было решил вылезти, раздался ее злой голос:

— Окно разбил? На час одного оставить нельзя.

— Это не я. Стекла сами прыгают. Я не виноват, — Агван еще помнит ее лицо, когда она пишет отцу письмо и говорит ласково, примирительно.

— Подумайте, живые они… — Теперь ее не остановить. — Наказание мое. Гиря тяжкая.

Агван не успевает съежиться еще больше, как с него слетает доха. Прямо над ним злые мамины глаза, дрожащие губы. Она переворачивает его, задирает рубашку и шлепает. Какие у нее противные руки! Он кричит, словно его окатили горячей водой:

— Ты не моя мама! Ты не хорошая! — Он отталкивает ее руки, натягивает на себя доху и зовет: — Бабушка, бабушка!

Почему не бабушка его родила? Почему не она его мать? Пусть она его родит!

— Бабушка! — кричит он исступленно. Но снова над ним нависает мать:

— Замолчи сейчас же. Чем, скажи, я теперь закрою окно?

Агван видит слезы в глазах матери и прячется под доху.

Голос бабушки звучит самой желанной музыкой:

— Дулма, что с тобой? Прости ты его. Ты поласковей с ним будь. День рождения у него. Может, правда, стекло само вывалилось? Он ведь хотел посмотреть, скоро ли мы приедем. Верно, сынок?

И Агван вылезает на свет. Ему теперь не страшно, опять его бабушка спасла.

— Да, да! — кричит он с торжеством. Но тут же замирает — бледное, перекошенное лицо у матери.

— Молчали бы вы уж лучше. Совсем избаловали. Нечего всегда вмешиваться.

Бабушка странно дергается и застывает столбом у кровати.