Поклонение волхвов. Книга 2

– ...сейчас мы его все узнаем и как поэта! – закончила Матильда Петровна и приняла позу усиленного внимания.

Ватутин достиг сцены, нервным шагом вошел в луч света:

– Я прочту две пиэсы. Первая – чужого сочинения. – Уловив шорох недоумения, пояснил: – Я выбрал ее прочесть, поскольку... поймете сами. Или не поймете.

Публика обиделась и стала внимательно слушать.

Надменный небосвод скорбел о позднем часе,

за желтизной ворот дышал тревожно дом.

В пионовом венке на каменной террасе

стояла женщина, овитая хмелем.

Смеялось проседью сиреневое платье,

шуршал язычески избалованный рот,

но платье прятало комедию Распятья,

чело – двусмысленные отсветы забот...

– Что за чушь... – Отец Кирилл пытался встать, но снова был придавлен ладонью Чайковского:

– Отец... потерпите “комедию Распятья”! Это ж не хуже вашего “дьячка”, а?

Фотограф, взяв высокую хриплую ноту, закончил. Зал неуверенно захлопал. Матильда Петровна сменила позу внимания на позу глубокой задумчивости. Отец Кирилл все же поднялся и подозвал официанта, расплатиться и уйти.

– Следующая пиэса, – поглядел на него из луча Ватутин, – моего сочинения. Посвящается отцу Кириллу. Называется... Называется “Поклонение Волхва”.

Отец Кирилл застыл. Подошедший официант, вопросительно помолчав, отошел.

– Я попрошу для звукового сопровождения подняться сюда маэстро Чайковского...

– Я здесь! – заорал “маэстро” и двинулся по параболе к роялю.

Споткнувшись о край сцены, рухнул.

Публика загоготала. Матильда Петровна наклонилась корпусом к Чайковскому, словно хотела ринуться поднимать, но не ринулась. Ватутин тоже застыл в луче и играл губами.

Добравшись с этими приключениями до рояля, Чайковский долго пыхтел за ним.

– Ну, чего тебе наиграть?.. – Показалась над крышкой его красная голова.

– Марш, как договаривались, – пошевелил губами Ватутин.

Чайковский замузицировал. Ватутин, раскачиваясь, начал:

– Я. Царь. Волхв. Корабль. О! О! Тонет! Мой ма-а-льчик! Звезда. Нечистоты. Плевки! Корабль! Оп-оп. Ни-ни-ни. Черное небо! Холерное небо! Белая звезда! О! Мой ма-а-льчик! Оп-оп. Тонет...

Выкрикивал и брал фальцетом невероятные ноты, извиваясь. Чайковский, поддавшись, тоже уже не “маршировал”, а выстукивал кулаками какую-то дичь.

Внезапно Ватутин покачнулся и осел на сцену.

Чайковский еще несколько секунд прогвоздил по клавишам. Ватутин валялся на сцене, изо рта текла кровь; со всех сторон шли, бежали, стояли люди.

День окончили у Чайковского.

Ватутин вскоре пришел в себя, но был слаб; его отнесли к Чайковскому, жившему поблизости. В переносе участвовали отец Кирилл и отец Порфирий; отец Иулиан куда-то растворился. Квартира Чайковского выглядела запущенно, мебель в чехлах пыли; единственной живой вещью был рояль, где громоздились клавираусцуги и горы нотной бумаги. Ватутина с расстегнутою пуговицей опустили на диван, с которого Чайковский смел мусорные окаменелости; сам Чайковский занял кресло, вытащил из-под себя чернильницу и предложил всем чувствовать себя как дома.

– Что за человек! – указал бровью на Ватутина. – Охота же ему демона изображать... Душа ведь у него... Котенка выходил... – Зевнул, сказал еще что-то про котенка и захрапел.

Вскоре к нему присоединился Ватутин, у которого и храп звучал несколько инфернально, так что отец Кирилл поежился.

Прихромала старуха в зеленом платке, поставила перед гостями чайник, две пыльные чашки и вазочку с засохшим вареньем.

– Что не убираетесь? – спросил ее отец Порфирий.

– Не позволяет, – ответила старуха, сердито разливая чай, – приду с веником, а он веник выхватывает и гонит.

Отец Кирилл глядел на ноты, разбросанные по роялю.

“Марш Фортинбраса”. “Тема Призрака”. “Песня Офелии”.

Отец Порфирий рассказывал о жизни в Кагане. Говорил, что скучает по своей деревне Пилино Костромской губернии и видит ее еженощно:

– Васильки там с кулак размером. Проснусь здесь – борода от слез мокрая... Только не мог там оставаться. Так бы дьячком и коптел, а там лучше батраком, чем дьячком. Бедность среди простого духовенства невозможная. А тут, хотя и жара и пыль, рясу от пота хоть выжимай, а все ж таки уважение, и возможности. – Отхлебнул чай. – О наперсном кресте уже разговор был.

Отец Кирилл слушал как сквозь сон.

– Не стоило мне с моими творениями на публику выходить, – вздохнул по-детски отец Порфирий. – Мирские люди, что они о нашей жизни понимают? А если хотите, то у меня есть еще стишата, могу прочитать...

Достав тетрадку, отец Порфирий колыбельным голосом читал свои творения. Отец Кирилл склонил голову над чашкой, в которой отмокали катышки варенья. Вечер в “Шахерезаде” и выходка Ватутина совсем разболтали его.

Допив пыльный чай, вышел в темноту. Сердце стучало, идти домой не хотелось. Родилась мысль сходить в подвал к Кондратьичу, которого не видел давно; Кондратьич прислал с сыном записку, в которой просил временную отставку от уроков по причине работ в лаборатории.