Поклонение волхвов. Книга 2

Похороны; голос родителей; он стоит возле окна, на стекле нарастают белые цветы. Пальба из всех орудий, костры и дым.

«Хотя о смерти брата Гамлета кручина...»

Дальше обычное великокняжеское детство. Прогулки, легкие болезни, кегли, газоны, книги; воспитатель капитан Посьет, преподаватель математики Эвальд 1-й. Мать – холодная, мудрая. Отец – где-то вдали, на том конце лужайки; поворачивается, уходит.

Родители ускользали от него. «Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать». Искал и не находил. Иногда находил мать, она сидела за солнечным роялем и сочиняла марши. Он стоял и слушал. Потом начинал маршировать. «Иди, – тихо говорила мать. – Ну, иди». Его уводили; в спину стреляли такты марша. Иногда она пыталась быть к нему доброй. Попытки были редки и неудачны.

Отца видел все реже. Семья распадалась, как гнилая рыба. Но это – там, за кулисами; на сцене родители стояли рядом и улыбались одинаковыми улыбками. На сцене сверкали люстры, топтались актеры, производилось освобождение крестьян и готовилась война с Турцией. «Иди. Ну, иди»...

Он шел. Останавливался возле портрета Государя Николая Первого. Вот как сейчас. Портрет притягивал его. Он упросил списать с него копию, повесил у себя. Детство продолжалось, великие князья играют с цесаревичем в кегли. Мать, Александра Иосифовна, сидит за роялем, кусая губы; отец, Константин Николаевич, душит в объятьях балерину Императорского Мариинского театра Анну Васильевну Кузнецову, та, освободившись от ласк, пролетает сцену в партии Жизели, зал рукоплещет.

И он, Никола, тоже аплодирует ей ледяными ладонями. Ему шестнадцать лет, он в ложе. Лоб, подбородок, осанка. Бокал в пальцах. Ночью – после па-де-де – отлепляет от подушки голову. Приподнимается на локтях.

Портрет смотрит на него.

За окном ливень, вода рубит по стеклу. Портрет смотрит на него, он, похолодев, приподнимается на локтях, на улице ливень. Портрет смотрит на него. Государь Император Николай Первый, лицо мужественно и печально. Слышишь ли ты меня?

Голос откуда-то из-за картины. Или из-за окна, где льет. Или в голове. Слышишь ли ты меня? Он кивает: «Слышу». А голос продолжает, глухо, торопливо. Ты мой сын. Не удивляйся.

«Нет... Не может быть!»

Может. Ты мой сын. В детстве тебя подменили, по моему приказу. Да, ты не мой внук, ты мой сын. Те, кого ты считаешь своими родителями, твои родственники, не более. С них взята клятва молчать; ее они исполнили, но – увы! – не исполнили другой. Государь поправляет ворот мундира. Душно... Как душно! В детстве тебя подменили. Теперь ты должен прийти к власти. Забрать ее у этого...

«Мой дядя?!»

Твой брат. И, увы, мой старший сын, не выполнивший... превративший Россию... Голос то делается тише, то звучит в самое ухо. Ты должен прийти к власти. Есть те, кто тебе помогут. Иначе – не пройдет и полувека и династия погибнет, а Россия... Ты один можешь спасти. Но опасайся матери. И опасайся дяди. Они знают...

«Кто же моя настоящая мать?»

Государь ослабляет воротник; снимает эмалевый медальон. Из темноты глядит женское лицо. Она жива. Но она очень далеко. Очень далеко.

Сверкнула молния; Никола схватил медальон, тянет к себе, пытаясь вырвать; гремит гром... И он очнулся.

Постель была ледяной, голова пылала; в сжатой ладони находилось что-то твердое и круглое; с усилием приподнял голову, разжал. Выпал медальон – лицо, глаза, старомодная прическа. На обороте награвировано имя. Прочитав, снова впал в беспамятство; к нему заходили, его трогали, переворачивали, вливали в рот горькое, горячее; уходили. Прошел кризис – медальона уже не было. Исчез и портрет Государя. «Вы на него все показывали в бреду, мы сочли за лучшее...» Они сочли за лучшее.

«Прощай, прощай и помни обо мне...»

Так началась его борьба за престол. За спасение династии. За спасение России. Последнюю фразу прошу произносить без пафоса, господа актеры.

Призрак больше не являлся. Вместо этого он обнаружил через несколько месяцев под подушкой письмо. Письмо содержало выписки из воспоминаний некого графа N, недавно почившего. Этот Nвыполнял особо деликатные поручения при государе Николае Павловиче; при Александре Николаевиче был отстранен, заперся в имении, писал воспоминания; после его смерти, сообщалось в письме, они были по Высочайшему Повелению преданы огню.