Поклонение волхвов. Книга 2

— Отец Кирилл, я понимаю, каково вам слышать. Но, голубчик, идет расследование… Даже не о покушении на вас, другое расследование, расследование в высшем, так сказать, смысле. Тут уже не одна ваша жизнь, батюшка, и «искренних ваших»… Тут масштабы, о которых легче говорить какому-нибудь философу или дельфийскому пифии, чем простому следователю… В пользу вашего отца могу сказать, что в том печальном состоянии пробыл не слишком долго. Да, его проиграл в карты отец его, ваш, стало быть, гран-пэр. Как проиграл? Ну, как проигрывают… Тройка, семерка, туз! Попал на сборище детишников, это которые по детям работают, многие сами из бывших «деток». У их братства тоже свои праздники, с музыкой, на такой и попал, ну и проиграл нечаянно. Так вот батюшке вашему еще повезло, что он недолго «деткой» был и даже в одной утонченной семье… Вы, конечно, губы кривите, и я губу кривлю, но ведь мог он и к извергам попасть. А тут вначале к французскому дипломату, потом, когда того отозвали, то к купцу одному, греку; тот вообще держал его, кажется, больше для забавы, выпиливал с ним из дерева разные штучки и рассчитывал, когда тот вырастет, женить на своей умственно недостаточной дочери… Можете ознакомиться, вот выписка есть.

Отец Кирилл помотал головой.

— Понимаю… — сказал Казадупов. Обернувшись: — Эй, еще чаю! Особенного.

— Особенный закончился, — отозвался откуда-то русский голос.

— Ну, тогда этот… Как прошлый раз. И вытри тут, сидим как в луже. — Поглядел на отца Кирилла. — Они горные травы в чай кладут. Мяту разную… Узнали мяту? Отец Кирилл!..

— Первый приступ у него случился, когда мне лет шесть было. — Губы отца Кирилла быстро двигались. — Да, шесть лет, вечером. Мы ужинали. Он увидел что-то в окне. Увидел и закричал, не помню что. Схватил меня и стал куда-то запихивать, я даже стукнулся локтем. Мама испугалась, пыталась забрать меня, но он не отпускал. Одной рукой прижимал к себе, другой выбрасывал все из шкапа, у нас был шкап, я там сам иногда прятался. Туда хотел меня укрыть, крикнул: «Что стоишь!», маме: «Скорей помогай прятать, они по лестнице поднимаются!» Мама вдруг посмотрела на него и как-то все поняла и стала помогать ему, а мне шепнула, когда я уже был внутри: «Сиди тихо, это — игра. Папа шпильт, папа шпаст…[39]»; когда волновалась, у нее начинал вылетать немецкий, родной ее. Я слышал, как снаружи позвонили. Потом его голос: «У нас нет никакого ребенка. Никакого ребенка», и мамы: «Leo, это мсье Боровцев». Студент, из консерватории, бывал у нас до этого. И снова его голос: «Нет, скажи, что ребенка нет»… Потом что-то упало, стало тихо, где-то вдалеке мама объясняла Боровцеву, тот мычал, потом створки открылись, стояла мама и разрешила мне выйти, но я не захотел. Только ночью во сне меня отнесли в кровать. Об этом случае никто не вспоминал до самой его последней болезни.

— Он строил тогда церковь…

— Да. Он никогда не строил до этого церквей. Один только раз, в молодости, поучаствовал в конкурсе на строительство Храма на Крови, говорили, у него был сильный проект, но победил Парланд со своей «чешуйчатой жабой»… Потом отцу предлагали, он отказывал. Помню, заказов уже почти не было и тут снова предложение, кажется, в Нижнем; мама спросила: «Почему ты опять отказался?», а он, мы сидели за столом, спокойно ответил: «Потому что Великий Пан умер» — и ушел, а мама… А потом первые боли, и тут предложение, Церковь во имя Рождества Христова в Плоском, отец согласился, но… Что-то не удавалось ему в чертеже, дважды уничтожал, стал отказываться от еды. В итоге — этот чертеж… Заказчики тоже были какие-то странные, купцы не купцы… Я жил отдельно, только раз видел, как они выходили… Были сложности со строительным комитетом Синода, который не одобрил, потом одобрил; папа жаловался, что все очень медленно, плохо спал, а когда началось строительство, — что торопятся, что гонятся как за зайцем. Тогда мама сообщила, что он начал спать в шкапе, закрывается в нем и засыпает, иначе никак, только так его оставляют боли. И эта церковь, Рождественская… Она так и осталась недостроенной, после того как отец… — Отец Кирилл поднял голову.

Подошел подросток лет двенадцати, с чайником и закуской. Был он в халате, на бритой голове ловко сидела тюбетейка-дуппи, но лицо и глаза были не сартские.

— Особенный, — сообщил подросток, — кайтаря[40]. Для вас приготовили.

— Ну что, Джура, — спросил Казадупов, — обрезали они тебя уже?

Подросток дернул головой, тихо:

— Не дамся.

— Что ж ты не хочешь? Или не веришь в их бога?

— Не верю, — еще тише сказал Джура.

— А в нашего?

— И в нашего не верю.

— А во что веришь?

— Будете чай еще?

— Нет, иди.

Джура забрал с соседнего стола пустые чашки и убежал.

— Ну что, батюшка, ожидали встретить в чайхане юного нигилиста? — Казадупов протер пенсне. — Георгий он.

— Русский?

— Из переселенцев. Распродали все домашество — и сюда. Пятеро детей, муж, как приехали, помер. Земли не дали. Ну, мамаша и распорядилась детьми. А что делать? Милостыньку не просят, не воруют, и то спасибо… — Тронул ладонь отца Кирилла. — Простите, что оборвал ваш рассказ…