Поклонение волхвов

За арбой шел Курпа. «Я должен был остаться с ним, – говорил Курпа женам и птице с хохолком. – Но если я не совершу этого, последнего предательства, он никогда не простит меня».

Последним шел священник с девочкой. Девочка шла сама. Ей предложили сесть на арбу. Она помотала головой и прижала к себе куклу с голубыми пуговицами вместо глаз.

Палец с желтым ногтем подцепил последнюю струну. Струна задрожала, раздвоилась, растроилась и застыла.

Макамат кучек, Солнце в башне Рыб.

Куски глины сыпались на деку, от удара упавшего кирпича треснул гриф. Побежала кровь, но из-за пыли не стало видно и ее.

Колесо арбы остановилось. Птица с желтым хохолком поднялась с горба и исчезла.

В оседающей пыли стоял Гаспар.

Его Город был наконец достроен, и он как архитектор должен обозреть его. Город Прокаженных стоял перед ним во всей своей громадности и слепящей красоте. Глиняные башни, впитавшие боль, пот, слезы, предсмертный бред, обвалились. Глиняные стены, прятавшие под своей коростой подлинный город, исчезли. Огромный город из стекла и железа, с безумными фаланстерами его юности стоял перед ним. Солнце прыгало по стеклянным граням; последние остатки глины сметало ветром.

Наконец вдали показались они.

Трое на верблюдах. С огромными прозрачными коронами и глиняными колокольцами. Старший, архитектор Гаспар, держал смирну; средний, живописец Мельхиор, – золото. Младшего, музыканта Бальтазара, было плохо видно. Остатки ворот Трех Царей приближались к ним.

Николенька Триярский лег на землю, холодившую горячую спину, и закрыл глаза.

* * *

Курпа с кувшином и перчатками на боку склонился над ним.

У изголовья сидели его жены главная горбунья читала молитву и перебирала четки остальные подпевали вместо четок перебирая косточки джиды на каждой косточке десять белых бороздок каждая бороздка буква «алиф» с которой начинается имя Аллаха милостивого и милосердного от каждой косточки прочитанная молитва умножается в десять раз.

Жены передавали косточки джиды горбунье та подула на них и положила в платок.

Чуть поодаль стояли отец Кирилл и Маша.

– Наконец я смог его убить, – говорил Курпа, натягивая перчатки. – А ведь это было непросто…

Медленно вращались колеса поезда. Чувствовали приближение станции, наверное.

– Теперь мне остается убить вас, батюшка. Это будет гораздо тяжелее. Идите, я сам тут управлюсь. Я столько за всю жизнь обмыл и запеленал людей и размочил и распеленал коконов, что могу управиться без посторонней помощи.

Подняв кусок глины, бросил в сторону жен. Те пошли прочь, оплакивая проклятого русского, который сломал жизнь их супругу и, следовательно, их жизни, ой горе, горе…

Поезд подходил к станции.

Отец Кирилл и Машка бежали к ней. Возле станции стояли верблюд и пара лошадей.

– Стойте! – задыхался отец Кирилл.

Из трубы вырвался дым.

Когда добежали, поезда уже не было. Начальник станции ушел к себе, греться. Верблюд выгнул шею.

– Ничего, Маш… – сказал отец Кирилл, отдышавшись. – Даст Бог, на следующем уедем. Пошли спросим пока чаю…

Маша по-взрослому сжала его руку и быстро кивнула.

* * *

Они лежали в мокрой и жаркой темноте. Дождь дымился за окном и пах гнилым яблоком. Из ноздрей отца Кирилла вылетал воздух и щекотал Машку. В груди его, под кожей, билось сердце, чуть выше вздрагивал крестик; у Маши такой же, но поменьше.

Застеснявшись голой груди отца, Машка натянула на нее простыню.

Продавец сладкой картошки допел свой романс и ушел дальше, пугать тех, кому не спится. «Якимо…» – раздалось издалека. Маша поджала ноги.

Осторожно, чтобы не потревожить отца Кирилла, встала с футона, запахнулась простыней и пошла к себе. Ее комната была рядом, но дождь там шумел страшнее, в окне качалось дерево, и темнота двигалась.

В дверях оглянулась. Слабый уличный свет падал на картину.

* * *