Поклонник Везувия

Кавалер тем временем размышлял приблизительно о том же. Вдоволь насладившись прекрасной живописью, книгами, фарфором в стиле рококо, японскими лаковыми шкатулками, эмалевыми миниатюрами, итальянской бронзой и прочими чудесными вещами, он теперь изумлялся тому, что, если не считать слуг Уильяма, он – первый человек, который все это видит. Кавалер и не подозревал, что мизантропия может послужить причиной собирательства.

Они обосновались в кабинете Уильяма, где эбеновые столики, инкрустированные флорентийской мозаикой, ломились под тяжестью книг. В отличие от большинства библиофилов, Уильям прочитывал каждый приобретаемый том и затем, остро отточенным карандашом, очень мелким почерком, ставшим с возрастом безукоризненно отчетливым, заподнял внутренние стороны обложки и последние страницы книги пронумерованными глоссами, а также выносил суждение, положительное или отрицательное, о сочинении в целом. Письменный стол был завален аннотированными списками от книготорговцев и аукционными каталогами. Некоторые Уильям передал Кавалеру, показав, что именно он приказал своим агентам приобрести.

Значит, тебе не нравится бывать в книжных лавках и на аукционах, – сказал Кавалер. У него эти занятия числились среди самых любимых.

Бывать на публике для меня пытка, как, впрочем, и уезжать из Фонтхилла по каким бы то ни было делам! – воскликнул Уильям, который, прежде чем воцариться в родовом имении и начать создавать свои коллекции и аббатство, провел долгие годы в странствиях по Континенту. – Впрочем, как только для хранения всех прекрасных, уникальных вещей, которыми я владею, будут созданы надлежащие условия, мне больше не понадобится выезжать отсюда, а также с кем-либо встречаться. Я обоснуюсь в своей крепости, и мне не будет страшен даже конец света, ибо я буду знать, что все самое ценное в мире мною спасено.

И ты не хочешь дать людям возможность оценить прелесть твоего собрания? – спросил Кавалер.

С какой стати мне должно быть интересно мнение тех, кто менее образован и менее чувствителен, чем я?

Я понял твою точку зрения, – сказал Кавалер, никогда раньше не думавший о коллекционировании как о способе отгородиться от мира. Он был с миром в ладу (хотя в последнее время мир, кажется, был не в ладу с ним) и с помощью коллекции поддерживал с ним связь, столь же выгодную, сколь и приятную.

Да, очевидно, что его родственнику глубоко безразлично дело улучшения общественного вкуса. Но, – осведомился Кавалер, – разве тебе не приятно думать, что в будущем доступ к твоим коллекциям будет открыт, что они будут по достоинству оценены знатоками, обладающими достаточными знаниями, чтобы понять…

Для меня нет ничего более одиозного, чем рассуждения о будущем, – прервал Уильям.

Значит, для тебя прошлое – это…

Не уверен, что испытываю любовь к прошлому, – снова нетерпеливо оборвал его Уильям. – В любом случае, любовь тут ни при чем.

Коллекционирование, как способ мести, – Кавалер впервые встречался с подобным. Месть, подкрепленная неограничейными возможностями. Его родственнику, в отличие от него самого, никогда не приходилось задумываться, может ли он себе позволить приобрести понравившуюся вещь, будет ли это хорошим вложением средств. Коллекционирование, как и любое предприятие Уильяма, было путешествием в бесконечность, в загадочные, не подлежащие исчислению или измерению сферы. Извечное счастье коллекционера – составление реестров – не доставляло ему никакого удовольствия. Они способны охватить лишь что-то конечное, мог бы сказать Уильям. Что за интерес знать, что ему принадлежит сорок лаковых шкатулок, выполненных в технике маки-э, тринадцать статуй св. Антония Падуйского и мейсенский обеденный сервиз на триста шестьдесят три персоны? А также все шесть тысяч сто четыре тома великолепной библиотеки Эдуарда Гиббона? Уильям приобрел ее, узнав о смерти великого историка в Лозанне, но так и не послал за нею – он презирал его «Упадок и разрушение». Уильям не только не знал в точности, чем владеет, но иногда приобретал вещи затем, чтобы их не было, чтобы сделать их недоступными для других, а возможно, и для самого себя.

В некоторых случаях, – задумчиво пробормотал Уильям, – достаточно самой мысли об обладании.

Но если ты не можешь любоваться, прикасаться к тому, чем владеешь, – сказал Кавалер, – то не можешь ощутить красоту, а ведь именно этого желает каждый, кто любит искусство, – каждый, кто любит, чуть было не сказал он.

Красота! – воскликнул Уильям. – Есть ли на свете человек, более восприимчивый к красоте, чем я? Вам незачем объяснять мне, какие возвышенные чувства она вызывает! Но есть нечто более высокое.

А именно?…

Нечто мистическое, – холодно ответил Уильям. – Боюсь, вы не поймете.