Поклонники Сильвии

Магазин огласили негромкие аплодисменты, радостные возгласы, оживленный гул. Кроме этого, думал Филипп, что еще известно о Кинрэйде? Возможно, завтра или даже сегодня весь Монксхейвен узнает, что Филипп предал героя, утаил о том, какая судьба его постигла, а сам занял место гарпунщика подле его любимой.

Филипп весь сжался в предчувствии народного возмущения, которое это, несомненно, вызовет. Любое зло, причиненное тому, кто вознесен на пьедестал народной любви, каждым воспринимается как личное оскорбление. А среди простых деревенских людей, которые придают большое значение безумной любовной страсти, в ее первозданном виде, не сдерживаемой разумом и самоконтролем, любая история о загубленной любви или о предательстве в таких делах распространяется, словно лесной пожар.

Филипп понимал, что он обречен на бесчестье, если Кинрэйд обо всем расскажет. Низко опустив голову, он слушал и размышлял. Думал, как ему быть. Он поднял глаза и поймал свое отражение в небольшом зеркале на противоположной стене, в которое смотрелись женщины, примеряя возможные обновки. И принял окончательное решение.

В зеркале он увидел свое лицо – вытянувшееся, унылое, бледное, ставшее еще менее привлекательным и более серым из-за того, что случилось утром. С отвращением он смотрел на свою сутулую фигуру, на опущенные плечи, вспоминая статную прямую фигуру Кинрэйда, его красивую форму с эполетами и портупеей, его симпатичное смуглое лицо, темные глаза, так привлекательно загоравшиеся от страсти или негодования, белые зубы, сверкавшие противной презрительной улыбкой.

Столь нелестное сравнение изменило настроение Филиппа: вместо пассивной безнадежности его охватило судорожное отчаяние.

Внезапно он покинул многолюдный магазин, пройдя в пустую гостиную, оттуда – в кухню, где взял кусок хлеба и с ходу стал запихивать его в рот, не обращая внимания на взгляд и замечания Фиби. Ему необходимо было подкрепить силы, чтобы скрыться с глаз всех, кто мог узнать о том, что он натворил, и стал бы показывать на него пальцем.

Секунду он постоял в гостиной, затем, стиснув зубы, поднялся на второй этаж.

Первым делом он зашел в крохотную комнатку, примыкавшую к их спальне, где сейчас спала дочка. Он нежно любил ее и частенько прибегал сюда, чтобы немного поиграть с ней, – это были самые счастливые моменты их с Сильвией семейной жизни.

Маленькая Белла спала (было время утреннего сна). Впоследствии Нэнси много раз рассказывала, как Филипп опустился на колени у кроватки дочери и вид у него был очень странный. Она подумала, что он, должно быть, молится, хотя шел уже двенадцатый час, а нормальные люди обычно молятся утром, по пробуждении, и вечером, перед сном.

Потом он поднялся, склонился над малышкой и надолго припал к ее лбу в нежном, страстном поцелуе. Затем на цыпочках перешел в комнату, где лежала его тетя – тетя, которая была ему таким верным другом! Филипп был благодарен судьбе, что в ее нынешнем состоянии она не может узнать о его неблаговидном поступке или услышать о его неотвратимом позоре.

Он не хотел встречаться с Сильвией, боялся снова увидеть в ее лице ненависть и презрение, но заметил, что она лежит в кресле рядом с кроватью матери и вроде бы спит. Миссис Роб-сон тоже спала, отвернувшись лицом к стене. Филипп не удержался, подошел, чтобы в последний раз взглянуть на жену. Ее лицо было обращено к матери, отвернуто от него. Филипп увидел следы слез, опухшие веки, дрожащие губы. Он наклонился, чтобы поцеловать ее маленькую ручку, безвольно свешивавшуюся с кресла. Но, когда он обдал ее своим горячим дыханием, Сильвия руку отдернула, и все ее безжизненно распростертое тело содрогнулось. Он понял, что она не спит, а лишь смертельно измучена страданиями – страданиями, которые причинил ей он.

Он тяжело вздохнул, повернулся и вышел, спустился на первый этаж и больше уже не возвращался. В гостиной его взгляд упал на два силуэтных портрета – его собственный и Сильвии, – созданных в первый месяц их семейной жизни одним странствующим художником, если можно его так назвать. Они висели на стене в маленьких овальных рамках – два черных профиля на золотом фоне, с ними имевшие лишь весьма приблизительное сходство, но Филипп подошел, с минуту смотрел на изображение Сильвии, потом снял его со стены и спрятал под жилетку.

И это – единственная вещь, которую он взял с собой из дома.

Он пошел по переулку к набережной. Там была река, а вода, говорят, влечет к себе: постоянный монотонный шум течения таит в себе таинственное обещание отдохновения. Но даже если это искушение и посетило Филиппа, на набережной было много людей, и присутствие горожан, возможно, даже знакомых, заставило его свернуть в другой переулок, коими изборожден город. Он вернулся на Главную улицу, сразу пересек ее и попал в знакомый дворик; отсюда начинался подъем по грубо отесанным ступеням к вершине холма, дальше вела тропинка к пустошам и болотам.