Поклонники Сильвии

– Дай-ка я тебя немного отряхну, Уильям, – сказала она и сразу приступила к делу. – Ты, должно быть, где-то прислонился к побелке. Привет, Филипп, – продолжала она. – А ты вроде чистый, только вытри свои ботинки на другом коврике. Там всю грязь оставляют. Хозяин всегда чистит обувь на нем.

В квадратной гостиной царил столь же строгий порядок. Все предметы мебели были безукоризненно чистые – ни грязного пятнышка, ни пылинки – и расставлены либо параллельно, либо строго под прямым углом друг к другу. Даже Джон и Джеремая расположились симметрично по бокам от камина, и улыбки на их честных лицах, казалось, были прочерчены по линейке.

Такая педантичность, пусть и достойная восхищения, не способствовала непринужденной атмосфере. Только после ужина, когда все съели по нескольку кусков йоркширского пирога и запили немалым количеством лучшего вина из погребка Джеремаи, между участниками застолья возникла некая сердечная раскрепощенность, хотя хозяин и его брат с самого начала относились к гостям с дружеской любезностью. По окончании трапезы все какое-то время сидели молча, безгласно благодаря Господа за хлеб и соль, а потом Джеремая приказал принести курительные трубки, и трое из присутствующих закурили.

То было время, когда политика считалась скользкой темой, даже среди очень близких знакомых. Страна находилась в состоянии ужаса перед Францией, а также перед соотечественниками, которые предположительно могли сочувствовать чудовищным преступлениям, недавно совершенным французами. В прошлом году был принят репрессивный закон о запрете бунтарских собраний, и люди не совсем понимали, насколько жестким может быть толкование этого закона. Даже судебные власти забыли о беспристрастности; то ли из-за тревог, то ли в угоду собственным интересам судьи из невозмутимых арбитров превратились в пламенных поборников власти, тем самым уничтожив веру граждан в то, что следовало бы считать высшим судом справедливости. И несмотря на все это, находились и такие, кто осмеливался рассуждать о реформировании парламента в качестве предварительного шага к системе справедливого представительства народа, а также о сокращении тяжелого бремени военных налогов, которые были неизбежны, а кое-где уже и введены. Но эти первые предвестники событий 1830 года[67] вызывали всеобщее осуждение. Большинство граждан упивались тем, что они сторонники тори и ненавидят французов, с которыми им не терпелось сразиться. При этом они совсем не учитывали крепнущую репутацию молодого воина-корсиканца, именем которого всего через дюжину лет будут пугать капризных грудных детей; для англичан оно станет таким же жупелом, как когда-то фамилия Мальборо[68] для французов.

В городках вроде Монксхейвена людей всех подобных взглядов было предостаточно. Попадались такие, кто мог, просто чтоб поспорить, поразглагольствовать о вопросах истории или государства, но и они проявляли крайнюю осторожность и должны были полностью убедиться в надежности своих слушателей, прежде чем касаться в подобных спорах любых вопросов нынешней жизни. Опыт показывал, что нередко общественный долг критиковать чужие мнения брал вверх над личным долгом не разглашать доверительную информацию. Большинство политиков Монксхейвена ограничивались обсуждением вопросов общего характера: «Может ли англичанин победить более четверых французов сразу?», «Какое наиболее подходящее наказание для членов Корреспондентского общества[69] (за переписку с Директорией[70] Франции): повешение, четвертование или сожжение на костре?», «Кто родится у принцессы Уэльской – мальчик или девочка? Если родится девочка, какое имя для нее было бы в большей степени символом преданности – Шарлотта или Елизавета?»

Фостеры вполне доверяли своим гостям, посетившим их в этот вечер, и могли бы свободно рассуждать о политике, если б имели такое желание. Они даже начали говорить об оскорблениях, которым недавно подвергся король, когда ехал через Сент-Джеймсский парк, чтобы открыть заседание Палаты лордов, но вскоре, повинуясь привычке быть осторожными и сдержанными, они стали обсуждать высокие цены на продукты питания. Хлеб – 1 шиллинг 3 пенса за четырехфунтовую булку, это по данным закупок в Лондоне. Пшеница – 120 шиллингов за кварту[71], так считали северяне, выпекавшие собственный хлеб. После чего беседа прекратилась и наступила напряженная тишина. Джон смотрел на Джеремаю, как бы предлагая ему продолжить разговор, ведь тот был хозяином дома и к тому же раньше был женат. Джеремая же взглядом побуждал брата взять инициативу на себя: Джон, хоть и холостяк, был старшим из братьев. На противоположном склоне холма зазвонил большой церковный колокол, много веков назад привезенный из Монксхейвенского монастыря: девять часов вечера. Наступало позднее время. Джеремая заговорил: