Покой

Ихсан заметил:

— Ты хочешь, чтобы османскую музыку вручили тебе в готовом виде, выхватив ее прямо из рук Аллаха… Это совершенно невозможно. Что бы где бы ты ни искал, ты найдешь только то, что ты принес. Аллах не водит рукой ни Деде-эфенди, ни кого-либо другого.

— Возможно, — ответил Суат. — Но я на это не жалуюсь. Меня раздражает постоянное вращение вокруг пустоты… Духовный трепет вокруг ограниченности. Вот что мне по-настоящему мешает.

Он поднял стаканчик, стоявший перед ним:

— Ну что, выпьем! — обратился он к окружающим. — Возможно, в этом что-то есть. По крайней мере, утешение забвения.

Ихсан тихонько сказал ему:

— Ты приехал, потому что тебя что-то терзает.

Затем он ушел на другой конец стола к жене.

— За здоровье хозяина дома! — сказал Суат и залпом выпил ракы.

Маджиде удивилась:

— Куда ты так торопишься, Суат?

Суат ответил ей задумчиво, с легкой, неизвестно кому адресованной насмешкой:

— Не взыщи, Маджиде… Я вынужден спешить. — А затем он повторил: — Да, вынужден спешить! Спешат обычно те, у кого нет времени… Каждый рождается с собственным осознанием времени. Мой удел — спешка.

Но Ихсан не унимался и сказал наполовину в шутку, наполовину всерьез:

— Какими же загадками ты говоришь, Суат! Ты прямо как сфинкс, будешь задавать нам загадки.

Суат пожал плечами. Он не спускал глаз с бутылки, которую держал Мюмтаз, улыбаясь молодому человеку такой улыбкой, которой улыбаются дети, ожидающие сюрприза.

— Пожалуйста, еще один стаканчик… Поезд скоро отправляется. Знаешь, что самое плохое? Не знать, когда именно отправится поезд, и все время думать — то ли сегодня, то ли завтра. Из-за этого ты тратишь отведенное тебе время самым бестолковым образом. — Тут он помолчал, сделал один за другим два глотка, а полупустой стаканчик поставил перед собой. Мюмтаз слушал его застыв, с большим вниманием. — Маджиде расстраивается из-за меня, беспокоится. Вскоре ей, а может быть, и всем вам взбредет в голову давать мне наставления. Всю свою жизнь я слушаю наставления. Никто не думает о том, что я такой человек, который приезжает на вокзал заранее; моя жизнь по своей природе пройдет в привокзальном кафе… Как вы думаете, что мне еще остается? Я ведь не могу посвятить себя собственному дому, повседневным рутинным делам…

Нуран посмотрела на Мюмтаза; тот держал бутылку и разливал ракы в стаканчики. Самым последним он налил себе, но пить не стал. «Как странно нас связывает что-то общее! Мой старый друг и моя возлюбленная — его родственники… Но почему он так много пьет?» Тут Мюмтазу вспомнились слова, которые говорили о нем на факультете: «Разве что лошадь столько выпьет… А может быть, и она не выпьет». Задумчиво подняв бровь, он порылся в памяти: «Да нет, лошади, бывает, пьют… Я читал в газете, что некоторых скаковых лошадей поят пивом или даже вином. Но, конечно же, столько они не пьют». Он со страхом смотрел, как Суат вновь залпом выпивает стакан. Раньше сравнение Суата с лошадью его смешило, но на этот раз он не улыбнулся; значит, его что-то по-настоящему беспокоило. Возможно, Мюмтаз сам не пил, потому что это чувствовал. Тогда ему, Мюмтазу, конечно, не стоило пить. «А мне так нужно выпить… Эта музыка терзала меня несколько часов. Иногда я казался себе глиной в руках Создателя…» Ему очень требовалось то разнообразие, которое приносит алкоголь. Но пить он не собирался.

Селим, который в годы перемирия бежал с Кавказа вместе с отцом в очень маленьком возрасте, сказал:

— До мировой войны студенты в России всегда пили в привокзальных ресторанах, особенно на больших вокзалах… Мой отец все время рассказывает. Дежурный по станции с колокольчиком в руках брал расписание и читал его громким голосом, а попутно предлагал всем напитки. Например, он говорил: «На таком-то вокзале такой-то поезд простоит двадцать минут. Вы успеете выпить бокал бордо или стакан водки». В итоге поездка превращалась в путешествие, во время которого на каждой остановке пробовали напитки и закуски, принятые в том или ином городе. Рассказывают, что те, кто перебирали лишнего и падали под стол, оставались на той станции, где это случилось, а тем временем звенел звонок и поезд трогался дальше.

Он посмотрел по сторонам, но его никто не слушал. Он пожал плечами. Никто не слушал истории, которые Селим узнал от отца. Из-за этих воспоминаний о России его приятели прозвали его «отцовская тоска». Но Селим был хорошим парнем, он знал свои слабости. Он не рассердился и подошел к Ихсану. Орхан, заметив его рядом с собой, мягко положил руку ему на плечо. Селим считал своим долгом и обязанностью, уготованными ему судьбой, оказывать некоторое сопротивление Орхану, который вдвое превосходил его размерами. До сих пор ему удавалось держаться от него подальше, чтобы избежать этих объятий, однако из-за некоторого промедления, вызванного окончанием очередной истории, он случайно сам оказался рядом. Несколько раз повторив про себя: «Это судьба!» — и, согнувшись под навалившейся на него тяжестью, посмеиваясь над собственной нерасторопностью, он продолжал слушать Ихсана.