Покой

Не стану ничего рассказывать о деревянных мечах и резиновых кинжалах, о пистолетах, стреляющих пробками или водой; о копилках, которые эффектно работали за гроши – пересчитывали полученные деньги или загадочно щелкали и тикали, совсем как черный, изукрашенный завитушками сейф в кабинете мистера Макафи. Еще я запомнил бейсбольные биты с ручками, обмотанными липкой лентой; они, по-моему, были помечены «Луисвилл Слаггер». Новенькие, каким в то время был и я.

Несомненно, стоило бы признать нестерпимым обманом и ограничением свободы принуждение ребенка в хрупком возрасте восьми-девяти лет каждый день сопровождать тетю в такое место на протяжении почти двух недель и нередко проводить утомительный час или больше, развлекаясь среди витрин. Поскольку я не знал, что должен чувствовать ребенок и как ему полагается себя вести – в то время «детство» для меня было скорее преходящим недугом, чем концепцией, – я не только не возражал, но и на самом деле радовался происходящему. Летние дни становились все жарче, а в магазине, под большими медленно вращающимися вентиляторами на потолке, царила прохлада; быстро там перемещались только десятицентовики, четвертаки и квитанции в системе труб пневмопочты. Когда тетя Оливия заканчивала со своими делами, мы возвращались домой, после чего я переодевался, выбегал на улицу и, отыскав какого-нибудь товарища по играм, шел с ним поплавать в реке.

После открытия «Нанкинский уголок по вторникам и четвергам» оказался маленьким и интригующе тесным. Там была (если начинать с конца) касса, куда тетя клала выручку, и мне надлежало ее караулить, когда я присутствовал. Еще два складных стула, один для тети, перед ее рабочим столиком, и другой – для ученика. И, конечно, множество некрашеных фарфоровых изделий, а также (привезенная из дома Оливии за счет магазина) электрическая печь для обжига – для того времени, думаю, свежайшая технологическая новинка. Она позволила тете показать разницу между надглазурной и подглазурной росписью.

Еще были витрины, в которых выставлялись готовые работы. В первый день тетя привезла несколько своих лучших экспонатов, а мистер Макафи внес вклад, предоставив коллекцию антиквариата. Со временем все штуковины возвратили в привычные шкафы и серванты, их заменили работы, выполненные в магазине. Новые вещи были подписаны и оценены, и хотя – особенно учитывая весьма высокие цены – тетя продала лишь несколько, они принесли ей определенную сумму (в которой, возможно, она нуждалась больше, чем я предполагал) и значительное удовлетворение.

Часто клиенты показывали наставнице семейные сокровища, и тетя Оливия, покорно выказав восхищение, демонстрировала, что любой способен – стоит лишь захотеть – обучиться росписи того типа, который привык ценить. Ибо ее искусство ни в коем случае не ограничивалось любимыми китайскими сценами: она могла нарисовать розы в лучших традициях Редуте[36] и цепочки темных фиалок, сплетающихся стебельками то в бордюр на супнице, то в инициалы «Б» или «В» на боку высокого кувшина. (Ее китайские работы были подписаны почти невидимыми буковками, полным именем, а эти цветочные узоры таили в себе иную печать: несколько тускловатых оливковых листьев внутри буквы «О».)

Уроки были бесплатными, ученицы платили только за материалы для работы, и через две-три недели несколько женщин стали приходить регулярно, практикуясь дома «от вторника до четверга, от четверга до вторника», и с бесконечной осторожностью приносили свои лучшие работы в магазин.

Именно от одной из учениц – миссис Брайс – моя тетя и мистер Макафи, который, по воле случая, в тот момент находился в «Нанкинском уголке» и поддерживал беседу с ними обеими, узнали о существовании китайского яйца. По словам миссис Брайс, это было очень большое яйцо – и она, покачивая птичкой на шляпе, выразила сомнение в том, что оно могло произойти естественным образом «от страуса или какого-то другого крупного пернатого существа».

– Вы говорите, оно довольно старое? – спросил мистер Макафи.

– Говорят, XVIII век. У него на донышке – на той части, которая соприкасается с подставкой, и никто ее не видит – есть оставленная кем-то надпись. Не роспись, ничего подобного, просто несколько слов, как будто начертанных школьным пером: «Пасха, Ханчжоу, 1799 год». Я вовсе не пытаюсь сказать, что эта штуковина времен Американской революции, но мне говорили, она в семье давным-давно, и надпись на донышке присутствовала изначально.

– Я точно знаю: за этим стоит целая история, – сказала тетя Оливия.