Покоя больше нет. Стрела бога

В то же утро по дороге к роднику новобрачная, которая за всю свою жизнь, может быть, впервые видела вблизи белую рубашку, стала с повышенным интересом расспрашивать об Одаче и его новой религии, одаривающей такими чудесными вещами. Чтобы охладить ее восторги, ревнивая Оджиуго шепнула ей на ухо, что последователи этого нового культа убивают и едят священных питонов. Новобрачная, которая, как и всякий другой человек в Умуаро, была наслышана о приключении Одаче с питоном, с опаской спросила:

– Неужели он убил его? А нам рассказывали, что он только посадил его в свой сундучок.

К несчастью, Окуата принадлежала к числу людей, не умеющих говорить шепотом, и сказанное ею долетело до слуха Одаче. Он тотчас же подскочил к Оджиуго и, по словам Нвафо, рассказывавшего впоследствии об этом эпизоде, надавал ей звонких пощечин. Тогда Оджиуго отшвырнула свой кувшин и набросилась на Одаче, стараясь побольнее ударить его металлическими браслетами на запястьях. Одаче отвечал ей новым градом оплеух, а под конец дал ей сильного пинка коленом в живот. За этот удар его упрекали и даже бранили люди, собравшиеся вокруг и пытавшиеся разнять их. Но Оджиуго вцепилась в своего единокровного брата мертвой хваткой и кричала:

– Убей меня! Ну, убей же! Слышишь, пожиратель питонов? Лучше убей меня. – Она кусала и царапала тех, кто пытался оттащить ее.

– Оставьте ее! – воскликнула в раздражении одна из женщин. – Пусть он убивает ее, раз она сама напрашивается.

– Не говори так. Ты что, не видела, как он чуть не убил ее ударом в живот? – вмешалась вторая.

– Разве она уже не отплатила ему сполна за это? – спросила третья.

– Нет, не отплатила, – ответила вторая женщина. – По-моему, он из породы храбрецов, которые смелы, только когда воюют с женщиной.

Толпа немедленно разделилась на тех, кто подзадоривал Оджиуго, и тех, кто считал, что она уже расквиталась с Одаче. Эти последние уговаривали теперь Одаче не слушать оскорбления Оджиуго и не отвечать на них, а поскорее идти к источнику.

– Птенцы коршунихи не могут не пожирать цыплят, – заметила Ойилидие, которую Оджиуго больно укусила. – Эта вся в мать, такая же упорная.

– А в кого же ей быть, как не в собственную мать? Не в твою же! – Это подала голос Оджиника, внушительного вида женщина, находившаяся в давней ссоре с Ойилидие. Люди говорили, что, несмотря на воинственную внешность Оджиники и ее задиристый нрав, вся ее сила была в языке и что она свалится с ног, если на нее подует двухлетний малыш.

– Не разевай рядом со мной свою гнилую пасть, слышишь? – отозвалась Ойилидие. – Не то я выбью из твоей глотки семена окры. Ты что, забыла, как…

– Пойди и поешь дерьма! – завопила Оджиника. Обе женщины уже стояли друг против друга, поднявшись на цыпочки и выпятив грудь, готовые помериться силами.

– А эти две чего не поделили? – спросила одна из женщин. – Посторонитесь-ка и дайте мне пройти.

Оджиуго пришла домой вся в слезах. Нвафо и Одаче вернулись раньше, но мать Оджиуго сочла ниже своего достоинства спрашивать у них, где остальные. Завидев входящую во двор Оджиуго, она хотела было спросить ее, почему они так задержались: может быть, ждали, чтобы родник возвратился с прогулки или пробудился от сна? Но эти слова высохли у нее во рту.

– Что случилось? – воскликнула она вместо этого. Оджиуго еще громче зашмыгала носом. Мать помогла ей поставить кувшин с водой и снова спросила, что случилось. Не говоря ни слова, Оджиуго вошла в хижину, села на пол и вытерла слезы. Затем она принялась рассказывать. Матефи осмотрела лицо дочери и увидела на нем нечто, что можно было принять за отпечаток пятерни Одаче. Она немедленно разразилась воплями протеста и сетованиями, достаточно громкими, чтобы их услышали далеко вокруг.

Эзеулу со всей неторопливостью, на какую только был способен, прошествовал во внутренний дворик и спросил, чем вызван этот шум. Матефи завопила еще громче.

– Замолчи, – приказал Эзеулу.

– Ты велишь мне молчать, – верещала Матефи, – когда Одаче уводит мою дочь к роднику и избивает ее до смерти! Как могу я молчать, когда ко мне приносят труп моего ребенка? Пойди и посмотри на ее лицо. Пятерня этого парня… – Ее голос звучал все пронзительнее и болью отдавался в голове.

– Говорю тебе, замолчи! Совсем с ума спятила?

Матефи оборвала свои вопли и принялась причитать с видом покорной жертвы:

– Я замолчала. Как же можно мне не замолчать? Ведь в конце концов Одаче – сынок Угойе. Да, Матефи должна молчать.

– Пусть там никто не треплет моего имени! – крикнула вторая жена, выходя из своей хижины, где она до сих пор оставалась, как если бы скандал происходил не на их усадьбе, а в какой-нибудь дальней деревне. – Я говорю, пусть никто тут не произносит моего имени.

– И ты замолчи, – сказал Эзеулу, обернувшись к ней. – Никто не называл твоего имени.

– Разве ты не слышал, что она назвала мое имя?

– Ну, назвала, а дальше что?.. Попробуй вспрыгни ей на спину, если сможешь.

Угойе с ворчанием удалилась к себе в хижину.

– Одаче!

– Э-ээ.

– Иди-ка сюда!

Одаче вышел из хижины матери.

– Из-за чего переполох? – спросил Эзеулу.

– Спроси Оджиуго и ее мать.