Покойник с площади Бедфорд

– Был ли он настоящим лидером? – продолжил лейтенант. – Думал ли он о своих подчиненных и знал ли каждого из них лично? – Он слегка пожал плечами. – Нет, он никогда не производил такого впечатления. А если даже и был таким, люди ему не верили. Любили ли его офицеры корабля? Да они почти его не знали! Он был очень закрыт, настоящий одиночка. Он сохранял капитанское достоинство, но в то же время был холодным одиноким волком. А это не одно и то же. – Моряк внимательно следил за реакциями суперинтенданта. – Обладал ли он искусством передать людям свою веру в них, в возможность победить в бою? Нет. У него не было чувства юмора, умения говорить с людьми, по нему не было видно, что он живой человек. А ведь именно эти черты сделали Нельсона Нельсоном – именно эта неповторимая смесь гениальности и человечности, безоглядной храбрости и осторожности, дополненные умением искренне переживать смерть каждого из своих товарищей по оружию. – Голос его окреп. – Корнуоллис был начисто лишен всего этого. Люди уважали его за профессионализм, но не любили его. – Дюранд набрал побольше воздуха в легкие. – А для того, чтобы быть хорошим командиром, надо, чтобы вас любили… ведь только это может заставить группу людей, называемую командой корабля, сделать больше того, что от нее ожидают, пойти на риск и на жертвы, и достичь того, что будет невозможно для менее сплоченной, слабой команды на этом же корабле.

Питт был вынужден в глубине души согласиться, что резюме было сделано блестящее, хотя и было непонятно, правда ли все сказанное лейтенантом. Корнуоллис появился перед суперинтендантом в совсем другом свете, и таким он не очень нравился Томасу. Страх, что его кумир будет развенчан, мог появиться на его лице, и полицейский боялся, что моряк может заметить это. Однако он не прекращал разговора.

– Вы сказали о храбрости, – заговорил суперинтендант, прочищая горло и стараясь, чтобы голос не выдал его антипатию к моряку и его истинные чувства по отношению к своему шефу. – Капитан был храбрым человеком?

– Вне всякого сомнения, – ответил Дюранд, хотя тело его напряглось. – Я никогда не видел, чтобы он чего-то боялся.

– Ну, это не всегда одно и то же, – заметил Питт.

– Нет, конечно, нет. Более того, иногда мне кажется, что эти вещи прямо противоположны, – согласился лейтенант. – Думаю, что иногда он все-таки боялся. Ведь только дурак не боится вообще ничего. Но у него был какой-то холодный самоконтроль, который позволял ему скрывать все его эмоции. В нем никогда не проявлялось ничего человеческого… Но нет, трусом он не был, – повторил Дюранд.

– В физическом или в моральном смысле?

– Совершенно точно, что не в физическом, – заявил моряк, но затем заколебался. – А что касается морального, то ничего сказать не могу. На море редко приходится решать серьезные этические задачи. Если ему это и приходилось делать, то не в те времена, когда мы служили вместе. Мне кажется, что он слишком ортодоксален, слишком лишен воображения, чтобы заморачиваться вопросами морали. Если вы хотите узнать, напивался ли он когда-нибудь и вел ли себя недостойно, то – нет! Думаю, что он вообще никогда в жизни не делал ничего неблагоразумного. – В этих словах прозвучало малопонятное презрение. – Если еще раз подумать над вашим вопросом… то, да. Наверное, он был моральным трусом… который боится взять быка за рога и…

Лейтенант запутался в своей метафоре и пожал плечами, полностью удовлетворенный сказанным. Он знал, что ему удалось нарисовать именно ту картину, которую он и хотел.

– Человек, который не любит рисковать, – суммировал Питт.

Дюранд говорил очень жестокие вещи, предназначенные для того, чтобы оскорбить того, о ком шла речь. Однако, не будучи искушенным в разговорах с полицией, моряк, сам того не подозревая, сказал то, что Томас и хотел услышать – не то, что Корнуоллис был слишком честен для того, чтобы присвоить себе заслугу другого человека, а то, что он был слишком большим трусом, чтобы это сделать. Страх за содеянное не дал бы ему спокойно жить дальше.

Дюранд удобно сидел в кресле спиной к солнцу.

Питт пробыл у него еще минут пятнадцать, а затем поблагодарил моряка и ушел. Он был рад избавиться от чувства клаустрофобии, которая была результатом зависти, переполнявшей этот удобный дом с его семейными портретами. С портретами людей, которые многого достигли и надеялись, что их потомки смогут достичь еще большего, и будут – в свою очередь – с гордостью смотреть с сияющих портретов на своих собственных потомков.

На следующий день Питт решил посетить двух матросов 1-го класса и корабельного хирурга. Первым в его списке был матрос Макмун, списанный на берег после рейда на Борнео, во время которого он потерял ногу. Вместе с дочерью моряк жил в скромном домике в Патни. Дома у него все блестело от чистоты, ковры были выбиты, а отполированная мебель сверкала и пахла воском, и он с удовольствием согласился поговорить с неожиданным гостем.