Поколение

— Я-то тебя, Лена, понимаю. Понимаю… — Пахомов попытался заглянуть ей в глаза, но Елена Сергеевна обиженно отвела их. — А вот ты меня не хочешь…

— Это сказка про белого бычка.

— А что не сказка? — опять вспылил Пахомов. — Что не сказка?

— Не кричи!

— Нет, ты скажи!

— Не знаю…

— А я знаю. Тебе надо перестать дурить. Надо понять, что мы уже не сможем друг без друга. И тут только два реальных выхода. Или ты бросаешь все к дьяволу и переезжаешь ко мне, или вот это. — И он обвел глазами стол, а потом и весь зал ресторана. — Третьего не дано. Не ломай голову, а то свихнешься.

— Все рассчитал и спокойно ешь свою курицу.

— Не так уж спокойно, но ем. — Пахомов положил остаток цыпленка на тарелку, отодвинул ее от себя и вытер губы и руки салфеткой. Обиженно помолчав, он будто в отместку за то, что ему не дали доесть это блюдо, сердито спросил: — Ну, а ты, ты что предлагаешь? Ладно, я черствый, бездушный прагматик, а ты?

Елена Сергеевна молчала. Молчала, замкнувшись, утратив интерес к разговору, подавленная своими мыслями или еще чем-то, чего не знал и не мог понять Пахомов. Такая, как улитка, запрятавшаяся в свою неприступную раковину, она раздражала его, и Степан начинал все больше сердиться и на нее и на себя: на нее за то, что взбаламутила его, оторвала от работы, а на себя за то, что он, как мальчишка, все бросил и побежал, попусту тревожась. А здесь ничего нового, все те же старые песни: «Я так не могу».

И Пахомов уже знал, что она сейчас помолчит, помолчит и скажет эти слова. Обязательно скажет. Зря она думает, что он ее не знает. Еще как знает! Так он распалял себя и уже готов был ответить грубостью на слова, которые она еще не произносила, но произнесет обязательно.

Он так и сделал. Когда ее молчание показалось ему слишком долгим, сказал:

— И не говори, что ты так не можешь. Можешь, раз позвонила.

Елена Сергеевна отшатнулась. Он заметил и этот ее рывок, словно от удара, и краску на лице, а потом сменившую ее бледность; он уже пожалел о сказанном и кинулся исправлять свою ошибку:

— Сегодня ты, а завтра я тебе позвоню. Это так, Лена-а-а. Так. Мы теперь никуда друг от друга не денемся, мы одной веревочкой…

Но Елена Сергеевна только качала головой, подавая знак, чтобы он замолчал. Лицо ее представляло холодную маску. Пахомов испугался этого лица, хотя уже и видел такое в прошлый раз; но тогда лицо обдавало его только холодным презрением, а теперь еще и жалостью, будто Елена Сергеевна не только презирала Пахомова за эти немужские слова, а одновременно и жалела, что ему не дано поступать по-мужски.

Это ее лицо-маска долго не отходило. Казалось, Елена Сергеевна забыла о нем, пораженная внезапным открытием в себе и в Пахомове такого, чего еще не знала, а потом, обмякнув, спокойно сказала:

— Ты, Степан, не терзай себя. Ты такой. Я тоже не буду больше тебя мучить.

Голос ее не дрожал, как раньше. И сама она распрямилась и стала жесткой и уверенной в себе, и эту уверенность ей давало ее внезапное открытие. Открытие было ее озарением, и оно вселяло и силы на мудрое спокойствие, какого никогда не будет у Пахомова и какое ему даже никогда не приснится; не приснится, потому что он не знает того, что она увидела и постигла.

Обо всем этом говорило сейчас лицо Елены Сергеевны.

— Наверное, писатели такие и должны быть…

— Какие? — опять стал нервничать Пахомов. — Запомни, они такие же, обыкновенные и еще, может быть, хуже других обыкновенных, потому что им приходится быть всякими, и подлецами тоже, то есть не быть, а играть, что ли… Ведь все из себя, из себя, никому нельзя доверять, если ты настоящий…

— А сам ты себя чувствуешь настоящим? — вдруг обезоруживающе спросила Елена Сергеевна.

Пахомов виновато и жалко, словно прося защиты, посмотрел на нее.

— Лена, ну что же ты меня спрашиваешь? Я же не знаю и, наверное, никогда не узнаю. Настоящий — Толстой…

— Степан, милый, запомни, — задохнувшись, прошептала Елена Сергеевна. — Ты настоящий, настоящий… Что тебе дался Толстой? Ты Пахомов!

— Лена, — почти взмолился Степан, — зачем это все? Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Я случайно попал в чужую компанию… А теперь вот увяз.

— Нет, Степан, ты запомни мои слова. Брось сомневаться. Обещаешь? — Она придвинула свое лицо к лицу Пахомова и еще раз прошептала: — Обещай…

— Обещаю. Как только напишу «Невписывающегося», так и поверю.

Она отстранилась от него, и Пахомов увидел в ее глазах слезы.

— С тобой ни о чем серьезном нельзя говорить, — грустно и устало сказала Елена Сергеевна и, помолчав, добавила: — Давай пойдем отсюда. Тебе же сегодня с Матвеичем в театр, а уже половина шестого…

— Я сейчас схожу позвоню ему. Пусть едет в театр, а мы еще посидим и приедем прямо туда.

— Нет, — удержала его Елена Сергеевна, — не надо. Езжай сейчас за ним, не надо старика обижать.

— Ну тогда вместе. Давай, а? — заторопил ее Пахомов. — Отвезем Матвеича. Усадим в кресло. Захотим, сами останемся…