Поколение

А однажды на институтском вечере Вадим Кузовлев, закадычный друг Лозневого, бросил нелепую реплику. Теперь он знает, это не было нелепостью. Кузовлев говорил правду, предупреждал его, а он, самонадеянный дурак, отшучивался. Стыд-то какой. А что же было на том вечере?

Лозневой не любил институтские вечера, и если ходил на них по настоянию жены, то просиживал в буфете за мужскими разговорами. Если жена тащила его в зал, он шептал кому-нибудь: «Будь другом, выручи — потанцуй с Раей».

В этот вечер ему никого не пришлось уговаривать. Жена не тащила его в зал. Она лишь однажды заглянула в буфет. Раскрасневшаяся, возбужденная, с милыми огоньками в глазах, какие он так любил.

— Ну, как ты здесь, Олежка?

— О’кэй, — хмельно улыбался он ей и, привычно подняв свою руку, весело добавил: — Резвись.

Когда она ушла, подсевший к ним Вадим шутливо сказал:

— Ох смотри, Олег, уведут у тебя жену. От нее весь вечер не отходит Лева.

— Лева — человек безопасный, — Лозневой расправил свои плечи, показывая разницу между ним, здоровым, крепким мужчиной, и тщедушным очкариком Левой. И тут же наигранно добавил: — Это если бы ты приударил, я еще подумал. А Лева…

Сейчас Лозневой вспомнил этот вечер, и в нем все похолодело. Неужели тогда?.. Так это же больше года назад. Не может быть… Он начал лихорадочно перебирать в памяти другие случаи и эпизоды.

Она выполняла для лаборатории Вишневского какую-то работу. Ему говорила, что работает по заданию самого Сыромятникова. Конечно, врала. Она несколько раз задерживалась после работы в институте. Какой осел. Верил ей. Бежал в «продленку», забирал детей, готовил ужин, кормил, укладывал спать ребят и ждал ее. А когда он уезжал на Бухару — Урал, ей ничего не нужно было и придумывать.

Опять стало жарко лицу, даже пот выступил. Заболевает, что ли? Надо взять себя в руки.

Бросить все и лететь завтра в Ленинград? А что там?

Лезут в голову глупые мысли. Надо пойти куда-то. Идти можно только к работягам в вагончики. На десятки верст вокруг ни души. И Виктор застрял где-то. Он глянул на часы — было почти одиннадцать. Пятый час ездит. Мог бы уже и вернуться. Но по этим убийственным дорогам, а вернее, бездорожью, может и до утра промаяться.

Взгляд упал на плиту. Там две кастрюльки, аккуратно накрытые чистым полотенцем. В них его ужин. Перед уходом тетя Паша всегда приносит его из столовки.

Лозневой еще раз покосился на свой ужин и отошел.

В открытое окно через мелкую металлическую сетку пахнуло влажным ветром, и сразу по ней глухо зашлепали капли дождя. Прошел в угол, где стояла его койка, присел. Только сейчас почувствовал, как смертельно устал. «Хорошо бы сейчас уснуть, а завтра обнаружить, что все это сон». Он сидел не шевелясь, прислушиваясь к себе, обдумывая свою жизнь.

В сорок пять ее нельзя начинать заново, как будто до этого ничего не было. Сорок пять, как ни верти, исход жизни, и от этого никуда не денешься. Чем он пристальнее глядел туда, назад, в свое прошлое, тем больше осознавал, что все у него не так, как у людей. И никто не виноват в этом, кроме него самого. Конечно, судьба могла и не так густо сыпать на него свои удары. Да ведь об этом только гадать можно. К кому она из его военного поколения благосклоннее?

Ему исполнилось семнадцать. Он окончил десятый класс. В субботу у них в школе был выпускной вечер. До рассвета бродили по Васильевскому, захмелевшие от сознания своего повзросления — ведь завтра начинается новая, самостоятельная жизнь. Он уже решил свою судьбу. Завтра несет документы в мореходку. С этим тревожно-сладостным чувством Олег засыпал ранним воскресным утром 22 июня сорок первого, а проснулся, когда по всей западной границе гремела война.

Через две недели он был в армии. Осень и зиму пробыл в Вологде, а весной их отправили на фронт.

Лозневой не любил вспоминать о своей войне, как не любят вспоминать дурное и недостойное человека. Для него она была сплошной болью и высшей несправедливостью. Он знал, что существовала совсем другая война, та, главная, где люди проявляли мужество, героизм, самопожертвование. Он любил читать о ней и смотреть фильмы. Там солдаты поднимались в атаки, бились с оружием в руках до последнего вздоха, а если погибали, то на виду у товарищей и друзей, и те на их могилах стреляли из автоматов и винтовок, клялись отомстить. О такой войне он мечтал еще мальчишкой, но она прошла стороной, а на его войне только концлагеря, кровь, грязь, унижение и страдания.

Вот и теперь, когда его мысль уперлась в войну, Лозневой поспешил свернуть на свою довоенную, а потом на послевоенную жизнь. В своих воспоминаниях он всегда перескакивал через войну. И только когда он был не властен над собой, во сне или в минуты душевных потрясений, война являлась ему из тех глубоких тайников, куда он ее запер, и жестоко мучила его.