Поколение

Олега словно переехали, и он никак не может склеить свою жизнь. Довоенная, беззаботная, какая-то придуманная, с наивными мальчишескими мечтами и послевоенная жизнь совсем другого человека, где все было не так, как хотелось, все по-другому. В Лозневом будто жило два человека: один тот, каким он хотел быть, — он начинался еще там, в нереальной довоенной жизни, а другой тот, каким он стал, каким его сделали обстоятельства пошедшей наперекосяк жизни. Лозневой никогда не соглашался с собой теперешним и всегда тянулся к тому, другому, каким хотел быть.

После войны окончил механический техникум и уехал из Ленинграда в Среднюю Азию на строительство дороги в горах. Ехать ему было все равно куда. Семьи не было. Отец умер в госпитале в сорок третьем где-то на Урале, а мать и сестренки погибли в первую блокадную зиму в Ленинграде. Он один как перст. Тогда, правда, еще оставалась в живых тетка по материнской линии. От нее-то и узнал о судьбе своих. Тетка пережила две блокадные зимы и видела такое, что от ее рассказов даже у Олега, встречавшего на войне всякое, темнело в глазах.

А теперь нет уже и тетки.

Проработал год механиком дорожных машин. Рядом искали газ и нефть геологи — большое дело затевалось, и Олег ушел к ним тоже механиком, только по буровому оборудованию. Ушел потому, что работа у геологов была веселее. На следующий год он поступил на заочный, в политехнический институт. И еще четыре года работы и учебы. За это время он продвинулся по службе. У него уже была инженерная должность, больше сотни людей «под началом», несколько техников и инженеров. И все же ему вдруг стало не по себе, он словно уперся в стену и шел вдоль нее, а ему нужно было перескочить и идти прямо. Начал обрастать бытом: ему дали комнату, дело оставалось за женитьбой, она тоже могла состояться. Сколько же можно тянуть — уже тридцать…

Но Олег забастовал. Ему надоела до чертиков бродячая полевая жизнь, потянуло в большой город, на люди. Еле дождался зимней сессии, взял отпуск и уехал в Ленинград.

С направлениями на сдачу экзаменов как угорелый носился по бесконечным коридорам института, завел друзей.

Прожил в студенческом общежитии две недели, сдал больше десятка зачетов и экзаменов, курсовых и лабораторных и понял, что если он хочет стать мало-мальски грамотным специалистом, то последние два года должен доучиться в институте очно. Ему хоть немного надо спокойно посидеть за книгами…

Эти два года в институте стали лучшими в его жизни. Было так хорошо, что почти не вспоминалась война, даже перестали сниться сны-кошмары, где в него стреляли, травили собаками, где он умирал и никак не мог умереть. С его души словно спадал панцирь, каким она обросла в войну и какой, наверное, помог Олегу выжить. Он долго носил его, привык и думал, что это навсегда, а тут уже почти через десять лет после войны вдруг спало с него, все развязалось в нем, освободилось, и он ощутил себя другим, каким еще не знал.

Может, все это произошло от встречи с Раей, с ее черными тревожными глазами, опалившими его. Все занялось пожаром, это была даже не любовь, а угар какой-то. То, что сдерживал в себе, отодвигал в дальние уголки, во что уже не верил, вдруг выплеснулось. Он словно заново родился, в нем столько нетронутого, столько нерастраченного чувства, что его должно хватить до конца жизни.

4

Заставлял себя не думать, ходил вокруг да около и вышел прямо на свою семейную жизнь. Дети. Да, это они не дают ему оторваться и уйти из той прожитой жизни, они его держат там. Жена бунтовала: «Сделал из меня домработницу. Кухня, пеленки, поликлиника, аптека». А он, как нарочно, связался еще с аспирантурой. Видно, тогда-то и оборвалось что-то в их семейной жизни. А может, и не тогда…

Как только девчонки поднялись, он стал уходить в экспедиции. Материально жили лучше, а лада в семье так и не прибавилось. «А где он есть, этот лад?» — часто спрашивал себя Лозневой.

Жена после его долгих отлучек устраивала ему, как он выражался, «варфоломеевскую ночь», тихо плакала: «…не могу я так, не могу» — или зло, чужим голосом кричала: «…не приезжай совсем, я буду знать… у меня же нет своей жизни… ты все выжег…» У Олега неожиданно холодело сердце, и его охватывала такая смертная тоска, что в нем все замирало, и он уже начинал жалеть, почему столько раз умирал и живет до сих пор. И только дети, его благословенный родной островок, возвращали к жизни.

Но было и по-другому. На упреки жены, что у нее нет жизни, Олег сам выкрикивал какие-то деревянные слова: «А у меня она есть? У меня что там, курорт?» Он лихорадочно искал слова побольней, чтобы сразу подавить ее, заставить замолчать, и почти всегда находил их. Его словно кто за язык дергал, выбирал слова пообиднее и умолкал только тогда, когда Рая была повержена. Лозневой заставил себя вспомнить постыдную сцену в одной из таких ссор, когда он ледяным голосом сказал: «Пора бы уже больше думать о жизни детей, а не о своей личной…»