Поколение постпамяти: Письмо и визуальная культура после Холокоста

Другие критики обращают внимание на то, что в США память о Холокосте вместе с разработанной вокруг нее парадигмой травмы оказывается легко присваиваемым средством идентификации и играет роль ширмы, блокируя другие, более актуальные истории насилия²⁸. Вопрос здесь в том, как работать со смежными или пересекающимися историческими сюжетами, не позволяя им затемнять или вытеснять друг друга, как сделать так, чтобы конкурирующая или присваивающая память уступила место более емкой международной практике работы с памятью. Такое расширение ни в коей мере не преследует цели уменьшить или релятивизировать переживания и страдания европейских евреев, переживших Холокост. Напротив, его цель могла бы состоять в том, чтобы включить эту память в более глобальное поле, высвободив пространство для дополнительных памятей – локальной, региональной и транснациональной. Понятие «коннективных сюжетов» (connective histories), которое я использую в этой книге, призвано осмыслить разнонаправленные взгляды на прошлое по отдельности и в сочетании друг с другом. Некоторое число новейших «коннективных» международных проектов стали ответом на этот вызов, прочерчивая будущее направление в исследованиях Холокоста и в исследованиях памяти. В числе примеров я бы выделила книгу Дэниела Леви и Натана Шнайдера «Холокост и память в глобальную эпоху», «Многонаправленная память: вспоминая о Холокосте в эпоху деколонизации» Майкла Ротберга, бережную и критическую трактовку многослойных и переплетенных исторических сюжетов у Андреаса Гюйссена, показавшего, как поверх глубоких культурных различий вырабатывается общая мемориальная эстетика, и очень личные теоретические размышления Габриэле Шваб о «призрачном наследии», родившиеся из переплетенных историй жертв и преступников, Холокоста и колониализма. Леви и Шнайдер предположили, что европейская память о Холокосте сама может действовать на глобальном уровне, «облегчая формирование транснациональных мемориальных культур, которые в свою очередь способны стать культурным основанием для глобальной политики прав человека»²⁹. Вводимое Ротбергом понятие «многонаправленной памяти» обращает внимание на ряд важных пересечений памяти о Холокосте и послевоенных движений за деколонизацию и защиту прав человека. Наконец, как замечает Габриэле Шваб, «дело не столько в том, что наши воспоминания формируются из различных источников, сколько в том, что они всегда уже изначально представляют собой соединение динамически взаимосвязанных и внутренне противоречивых сюжетов»³⁰.

Я уверена, что сегодня пришло время для подобного «многонаправленного» или «коннективного» подхода, который включает в себя работу с несколькими отправными и референтными точками и различными моделями, предполагающими парадигмы и стратегии проработки травматического прошлого, дающего возможность двигаться дальше, не забывая о нем. Я надеюсь, что понятие постпамяти может обеспечить эффективный каркас для такого коннективного подхода. Особый интерес для меня, как будет видно в следующих главах, представляет исследование аффилиативных структур памяти помимо семейных, и в этой коннективной памяти я вижу еще одну форму аффилиации вопреки различиям.

Кроме того, теоретик медиа Эндрю Хоскинс недавно применил понятие коннективной памяти к «коннективному повороту», который проделала память в цифровую эпоху. Вместе с Йосе ван Дейк он утверждает, что в цифровой среде память функционирует не как коллективная или ре-коллективная, но как коннективная, связующая – структурированная цифровыми сетями и обусловленная «текучестью контактов между людьми, цифровыми технологиями и медиа»³¹. Память, говорят они, структурируется не только отдельными людьми и общественными институтами, но и технологическими медиа. Прослеживая историю второй половины XX и первого десятилетия XXI века, когда память переходит с аналоговых носителей на цифровые, эта книга рассматривает коннективную роль памяти в обоих этих смыслах.