Поколение убийц (Generation Kill)

На следующий день сержант Коттл — резервист, который сначала пожал Кочеру руку и поблагодарил его, — подал отчет, обвиняя Кочера, Рэдмана и Капитана Америку в грубом обращении с пленным. Позже Коттл говорит мне: «Мне жаль рядовых. Проблема была вовсе не в них. Проблема была в офицере». Один из резервистов-сослуживцев Коттла, старший рядовой, который тоже был свидетелем событий, говорит: «Из того, что я видел — этот офицер ненормальный. С ним что-то не в порядке». Капитан Америка отрицает любую провинность. Он думает, что его обвинители просто недостаточно знакомы с реалиями зоны боевых действий. «В тот день они увидели зверя и не знали, как с ним обращаться, — говорит Капитан Америка позже. — С пленным обращались, как положено, пусть даже им не понравилось, как это выглядело».

Моя первая встреча с вражеским военнопленным происходит у заднего отсека Хамви лейтенанта Фика, спустя час после инцидента. Время вечернее, и второй взвод роты Браво обустраивает блокпост с южной стороны Бакубаха. Пленный ерзает на платформе джипа, только теперь на его голову надет мешок. Несколько морпехов собрались вокруг и глумятся над ним. «А что бы ты с нами сделал, если бы взял нас в плен?» — говорит, набычившись, девятнадцатилетний морпех.

Подходит Фик. «Эй, только не надо военных преступлений в багажнике моего грузовика». Он бросает эти слова легкомысленно. Он еще понятия не имеет о возникших разногласиях вокруг захвата пленного. «Развяжите его и дайте ему воды».

Когда морпехи срезают с мужчины наручники на застежке, они видят, что его руки опухли и покраснели. Сердитый девятнадцатилетний морпех дает ему бутылку воды и кекс из сухого пайка. Пленный утирает слезы, секунду подозрительно смотрит на подношение, а затем с жадностью начинает есть.

«То, что мы даем тебе пожрать, вовсе не означает, что я перестал тебя ненавидеть, — говорит молодой морпех. — Я ненавижу тебя. Слышишь?»

Когда я беседую с пленным, я уже наслышан о грубом обращении с ним во время захвата в плен. На нем не видно следов от уколов штыка. Самые худшие следы на его теле — это ужасные синяки от наручников на руках. Он довольно неплохо владеет английским и говорит мне, что его зовут

Ахмед Аль-Хирджи. Время от времени, он хватает себя за плечи и вздрагивает от боли. Несмотря на все его страдания, есть в нем что-то шутовское и одновременно хитрое, как в сержанте Шульце из старого сериала «Герои Хогана». Он пытается убедить меня, что он вовсе не воин. «Вам только кажется, что я солдат», — говорит он. Когда я говорю ему, что его обнаружили в засаде врага с военными документами и заряженной винтовкой, в конце концов, он признает, пожимая плечами и поглаживая свои усы в стиле Саддама: «Я очень мелкий солдат».

Аль-Хирджи рассказывает, что ему сорок семь, у него двое сыновей и пять дочерей. Он утверждает, что раньше был сапожником и вступил в Республиканскую гвардию совсем недавно. Один из морпехов указывает ему на то, что многие другие иракцы бросили оружие и сбежали. «А ты поджидал нас, чтобы убить, — говорит морпех. — Ты не сложил свое оружие, пока мы не заставили тебя это сделать».

«Это неправда, — протестует Аль-Хирджи. — Я боялся. Если бы я бросил оружие, пришла бы полиция и избила нас». Он говорит, что он и другие люди в его отряде не получали никакой информации о том, что происходит в мире. Их командиры говорили им, что Ирак выигрывает войну. «При Саддаме все молчат, — говорит он. — Если Саддам скажет, мы воюем с Америкой, мы говорим «хорошо». Если скажет, мы не воюем с Америкой, мы говорим «хорошо».

Морпехи, которые так сердились на него секунду назад, теперь подобрели. «Нам тоже нельзя бросать оружие. Он просто делал свою работу». Теперь они улыбаются ему и дают еще один кекс.

Аль-Хирджи не улавливает нового праздничного настроения. Он наклоняется ко мне и шепчет: «Как мне теперь вернуться домой? А что если мой сержант найдет меня?»

Примерно полчаса назад по BBC сообщили, что Багдад пал. Я пересказываю ему эти новости.

Он начинает плакать. «Я так счастлив!»

Новости теперь все лучше и лучше. Подходит Фик и говорит Аль-Хирджи, что отвезет его сегодня вечером в Багдад.

«Бесплатно?» — спрашивает он, не в силах поверить своему везению.

На Хамви Колберта мы возвращаемся в темноте в Багдад. Персон заводит песню: «Мамы, не дайте вашим детям превратиться в ковбоев».

«Погоди-ка, приятель!» — кричит Колберт.

После сорока часов без сна, больше половины из которых были проведены в сражении, нервы у всех на пределе, а Персон только что нарушил важнейшее правило Колберта, установленное им как руководителем группы: музыка кантри на этой войне запрещена.

«Это ковбойская песня», — говорит Персон.

«Мне не хочется рушить твои иллюзии, но ковбоев не существует».

«Неправда, — говорит Персон, одновременно с безразличным и вызывающим выражением лица. — Существует миллион ковбоев».

«Ковбой — это тебе не штырь в огромной шляпе и с бляхой величиной с тарелку на ремне. Уже лет сто, как и в помине нет настоящих ковбоев. Разведение лошадей — теперь наука. Выращивание скота — индустрия».