Поколение взрыв

Я изучал язык моей матери, хотя это было и не слишком удачным предприятием. С моей исторической родиной – по линии родительницы – я никогда не имел никаких дел. Да, я бывал там, но всегда коротко, и больше как турист, а не человек, стремящийся впитать древнюю культуру и особенности ежедневного общения. Самая первая поездка была незабываемой, хотя и жутковатой по-своему. Когда я вышел из детского дома в большую жизнь, я не сразу уехал в Европу учиться, проведя неполный год в Нью-Йорке. Город, где всего полно, подарил мне наряду с разочарованиями и неприятностями, множество новых, интересных знакомств. Первые месяцы я страдал от безделья и не понимания, куда двигаться дальше. Я устроился волонтёром в церковное общество, помогавшее инвалидам и старикам. Иногда, всего пару раз в неделю, я должен был развозить продукты по адресам. Так я и оказался на Брайтон-Бич – малой родине для тысяч выходцев из стран бывшего советского союза. Я отвозил продукты одной пожилой даме, ей было под сто лет. Её звали Анна Аркадьевна, её отец уехал из советской России в Европу в 1918 году, где изрядно поскитавшись вместе с семьёй, благополучно приплыл в Новый Свет. Относясь, благодаря своему отцу, к белой русской эмиграции, она унаследовала от него старые клеёнчатые чемоданы, которые были старше неё самой, но продолжали стоять в коридоре крохотной квартирки в ожидании «скорого» возвращения на родину. Пройдя за огромную жизнь все перипетии двадцатого века вместе с Америкой, Анна Аркадьевна в душе осталась маленькой русской девочкой, хотя уже и начала крепко забывать язык своей далёкой Родины. Сколько интересных историй я слышал от неё за те несколько месяцев довольно регулярного общения! Этому могла бы позавидовать целая библиотека. Особенно ценила старая женщина, что моя мать была русской. «Благодаря той части крови от твоей непутёвой мамаши, мы можем лучше понимать друг друга», – говорила она мне несколько раз. Когда Анна Аркадьевна узнала, что я никогда не был в России и пока даже не знаю, когда окажусь, она попросила об одолжении. Я мог согласиться или отказаться, но просьба заключалась в следующем: когда старушка покинет этот мир, тело её кремируют, и прах разделят на две части. Одну часть по её завещанию развеют здесь в Нью-Йорке, а вторую часть она хотела бы развеять в Санкт Петербурге, в родном городе для неё и её родителей. Первая часть завещания уже была проплачена, а вот со второй было сложнее: много лет никак не удавалось найти людей, достойных доверия, для выполнения последней воли в России. Можно было бы заплатить денег американскому ритуальному бюро, чтобы они развеяли оба праха, но вторая часть стоила в разы дороже, и таких денег у женщины просто не было. Я согласился помочь, она поверила мне, и я до сих пор помню тусклый свет её выцветших, старческих глаз, наполненных слезами благодарности и умиления. В тот же день она сунула мне в руку полторы тысячи долларов, всё, что было, чтобы я выполнил её последнюю волю. Анна Аркадьевна умерла через восемь месяцев. В ритуальном бюро по её заранее приготовленному заявлению мне вручили маленькую вазу с тяжёлой крышкой, где покоился её прах. Я отправился в Санкт-Петербург прямым рейсом через три дня. Весь перелёт урна с прахом лежала у меня на коленях, я очень хотел выполнить просьбу Анны Аркадьевны наилучшим образом, поэтому сильно волновался. Это помешало мне внимательно присмотреться к Санкт Петербургу, все пять дней, проведённых там, я был слишком занят. Никто не говорил по-английски, и мне стоило огромных трудов найти в интернете студента, согласившегося за скромную плату переводить мне. Обойдя несколько агентств, предоставляющих ритуальные услуги, я так и не смог найти понимания: все в недоумении лупили глаза на мой вопрос о развеивании праха в городе. Это вообще не было принято в стране, сотрудники, завидев иностранца, начинали что-то выдумывать и хитрить, но было ясно, что они могут лишь взять деньги за услугу, которую вполне можно выполнить самому. Так в итоге я и поступил. Найдя незапертый чердак в старом доме рядом с Владимирским собором и всего в нескольких метрах от бывшей квартиры писателя Достоевского, я поднялся туда ранним утром, когда солнечный летний рассвет был в самом начале. Мне открылся восхитительный пейзаж петербургских крыш, возможно, самый главный вид в этом удивительном городе. Лучи солнца бежали по крыше и поднимались по моим ногам, ослепляя и слабо согревая. Время от времени задувал несильный прохладный ветерок. Я угадал момент и распахнул урну с прахом, взметнув его высоко вверх. Мелко измельчённая серая пыль, которая некогда была Анной Аркадьевной, распространилась с воздушным потоком от меня. Ветерок стих и было видно, как часть праха приземлилась в большой луже на улице рядом с домом. Я выругался, но меня согревала мысль, что большая часть человеческой пыли успела взлететь повыше, где, сменив воздушный поток, распространялась сейчас вширь, высоко над родным для себя местом, смешиваясь с ним навеки.