Покопайтесь в моей памяти

Зачем человеку дается жизнь – такая короткая и такая безжалостная? Она пролетает стремительно, не оставляя ничего, кроме горестных воспоминаний. И даже те, кто все отведенные им годы считали себя счастливыми, чаще всего уходят не с улыбкой, а со слезами на глазах. Рады лишь те, кто избавляется от боли и страданий, на которые обрек их этот бессердечный мир. Ничего не было, ничего и не осталось. Надеются на вечный покой только те, кто уходит из жизни вместе, обняв друг друга и прижимая к себе самое дорогое, что у них было, – любовь. Но любовь к пространству, любовь к небу и солнцу, к полям и просторам, к птицам и цветам – ничто по сравнению с любовью к одному-единственному человеку, подаренной коротким мгновением, которое становится вечностью.

Елизавета Петровна отошла от квартиры, остановилась у перил, обернулась на дверь и начала спускаться.

Сделала два шага, а потом услышала, как открывается дверь. Оглянулась и увидела его в проеме, освещенном солнцем, которое рвалось из-за его спины. Он был таким же статным, как и тридцать лет назад. Смотрел на нее и улыбался.

– Ты куда это собралась? – улыбнулся он. – Я ждал тебя, заходи.

Но она стояла, не решаясь сделать шаг. Хотела что-то сказать, объяснить, но слезы не давали говорить. Тогда она тряхнула головой и закрыла лицо ладонями. Потом почувствовала, как сильные руки оторвали ее от земли, и она полетела туда, в ослепленную солнцем неизвестность.

– Зачем ты меня бросил тогда? Зачем? – прошептала Елизавета Петровна, когда пришла в себя после этого полета.

Она сидела в кресле, а он стоял перед ней на коленях.

– Я не бросал тебя. Я просто не мог. Меня не было полгода.

– Но ты же мог попросить кого-то?

– Не мог. Я был в тюрьме.

– Где? – Сухомлиновой показалась, что она ослышалась. – В какой тюрьме?

– В следственном изоляторе на Арсенальной… Грубо говоря, в «Крестах». В тот день, когда мы расстались, я отправился на вокзал, и меня взяли прямо на перроне перед вагоном. Как оказалось, в то время, когда мы были вместе, убили моего дядю – ограбили и убили. Вернее, замучили насмерть. Он был крупнейшим коллекционером города.

– Дядя Сема – твой родственник?

– Можно и так сказать. Семен Ильич Сербин был мужем моей тетки. После смерти родителей я даже жил у них, а квартира моих родителей, в которой мы находимся сейчас, сдавалась в аренду. Дядя аккуратно откладывал деньги, полученные от аренды, на мой счет – он был очень порядочным человеком. Потом, тетка моя умерла, а я, став студентом, перебрался сюда, к дяде продолжал бегать постоянно. Я знал его коллекцию наизусть, и он показал мне ту самую монету, за которую, как мне кажется, его потом и убили. Тот, кто пришел за ней, точно знал, что она существует. Дядю пытали, но он не выдал тайник. Даже я не знал, где он ее прячет.

Для меня его гибель стала таким ударом, что я ничего не соображал, а следователь не сомневался, что убийца – племянник Сербина: ведь меня взяли с крупной по тем временам суммой. Конечно, я мог сказать, что у меня алиби – это ты. Но не хотелось вовлекать тебя во все это. На следствии я описал поминутно, где и с кем находился в тот день. Только тебя не назвал. Указал и московских знакомых, и те подтвердили мои слова. Но почему-то их в расчет не приняли. Однако тот мой московский приятель оказался сыном сотрудника Генеральной прокураторы. И он упросил отца провести проверку хода следствия. И сразу выявились нарушения и подтасовки. Но меня еще после этого какое-то время держали, хотя знали, что я не виновен. И вот однажды меня привели к следователю, и тот сказал, что готов выпустить меня под подписку, если я в камере разговорю одного парня-убийцу. Вина его будто бы доказана полностью, но он скрывает имя организатора убийства. Меня попросили узнать у него, кто такой Канцлер и где его можно найти. Следователь дал слово коммуниста, что выпустит меня, и у меня появилась надежда увидеть тебя в скором времени. Его привели в мою камеру, где было еще одиннадцать человек, но я был старожилом. Даже татуировку там сделал, понимая, что лагерной жизни не избежать. Кстати, очень прилично получилось.

Даниил расстегнул рубашку и опустил одно ее плечо: на предплечье был вытатуирован сокол, уходящий в пике.

– Это что-то обозначает?