Покорение Крыма

Прозоровский снова пошёл вперёд, прорвался к Кафе, но у крепости уже хозяйничали егеря подполковника Долгорукова, готовясь штурмовать главные ворота. Сюда же подтягивал пушки Вульф, намереваясь проломить ядрами толстые, окованные железом створки.

К Долгорукову-сыну подъехал генерал Сент-Марк, предложил приискать другое место для штурма.

   — Зачем лезть на рожон, князь? Там, слева, — вытянул руку генерал, — стена сильно обвалилась. Там сподручнее будет.

Пролом в стене, рухнувшей от ветхости, был не слишком велик, но достаточно удобен для прохода. К тому же его никто не охранял.

Сент-Марк подскакал поближе и, повернув голову к догонявшему его Долгорукову, крикнул:

   — Советую, князь, не ждать! Отличное место!

В это время из-за развалин поднялись, словно призраки, янычары, целившие из ружей. Грянули выстрелы. У Долгорукова пулей сбило шляпу. Сент-Марк дёрнулся всем телом, зарылся лицом в лошадиную гриву, стал сползать с седла.

Долгоруков рванул поводья, вздыбил коня, пустил галопом к егерям. Взяв десять человек, он вернулся к пролому. Меткими выстрелами из винтовальных ружей егеря перебили янычар и вынесли трижды раненного генерала в безопасное место.

   — Ну зачем он полез к стене?! — вскричал горестно Долгоруков-старший, узнав о смертельных ранах Сент-Марка. — Я же приказал штурмовать ворота... Лекарей к нему!

(Но лекари помочь не смогли — спустя три часа генерал-майор Сент-Марк умер).

Тем временем бреш-батарея Вульфа крошила ворота в щепу. Турки притихли, стрелять перестали, готовясь, видимо, к рукопашной схватке. После второго или третьего залпа запоры не выдержали, полуразбитые ворота протяжно взвыли скрипучими петлями — отворились.

Готовая сделать решительный бросок вперёд колонна егерей напряглась, сжалась, ожидая сигнала. Молодой Долгоруков, привстав на стременах, смотрел на артиллеристов: ещё один залп — и он даст команду на штурм.

Но тут в створе ворот мелькнул и исчез белый лоскут. Затем ещё раз.

За спиной Долгорукова кто-то неуверенно прохрипел:

   — Ваше сиятельство, кажись, сдаются...

Из ворот вышел человек, без оружия, по одежде турок, помахал рукой, обращая на себя внимание, и боязливо зашагал к Долгорукову. Остановившись шагах в десяти от него, турок крикнул, коверкая слова:

   — Мой паша... твой паша... письмо дать.

Князь Василий приказал взять турка под стражу и отвести к отцу.

Через переводчика Якуба турок сообщил командующему, что послан к предводителю русской армии с письмом от сераскира Ибрагим-паши, который сдаёт город на милость победителя, но просит свободу себе и своей свите.

   — Кто таков Ибрагим-паша?

   — Он прибыл в Кафу с войском неделю назад.

   — А где Абазы-паша?

   — Нет его.

   — Как нет? Куда ж подевался?

   — Когда предводитель начал сражение, паша на корабле ушёл в Еникале.

Василий Михайлович засмеялся:

   — Хорош полководец! Войско бросил, а сам сбежал!.. Султан, поди, за это не пожалует...

Мустафа не простил паше разгрома и трусости: через два месяца, жарким августовским днём, отрубленная голова Абазы была выставлена в Константинополе на всеобщее обозрение и поругание.

...Долгоруков отёр ладонью красное, потное лицо, присел на пушечный лафет и продиктовал короткий ответ сераскиру. Письмо вручили Якубу, и тот, на подкашивающихся от страха ногах, понуро поплёлся вслед за турком в крепость.

Пряча глаза от настороженного взгляда Ибрагим-паши, Якуб пересохшим голосом прочитал с листа, что сераскир «высочайшею её императорского величества милостью обнадёживается и даруется ему жизнь. А по бесприкладному её величества ко всем припадающим к стопам её оказываемому милосердию объявляется ему и всё его имение. Но чтоб он и все, кто при нём есть, отдались военнопленными и тотчас из города вышли к главнокомандующему в предместье».

Седобородый Ибрагим-паша, удовлетворённый миролюбивым посланием, сказал устало:

   — Передай Дол гору к-паше... мы выходим...

Из крепости Якуб возвращался бегом, боясь случайного выстрела в спину, и, задыхаясь, повторил слова паши Долгорукову.

Осмотрительный Эльмпт сказал беспокойно:

   — Предосторожность надобно взять, ваше сиятельство. Турчин — он всегда турчин. Как бы на грех не нарваться.

   — Против такой силы не грешат, Иван Карпович, — величаво отозвался Долгоруков.

Но советом не пренебрёг — послал к воротам изюмских гусар, а пехоту построил в две шеренги, подобно огромному циркулю, широко расставленные ножки которого тянулись к крепости и сужались у места, где стоял русский генералитет.

Ибрагим-паша выехал верхом на рыжей лошади, держа в руке обнажённую саблю. Рядом ехал янычарский ага Сеид-Омер, десяток офицеров.

Под строгую дробь русских барабанов паша, склонив голову, отдал свою саблю Долгорукову.

Тот взял её, вскинул вверх.

Пехота торжествующе гаркнула тысячеголосое: «Ура-а!»

Василий Михайлович оглянулся, жестом подозвал Якуба:

   — Переведи ему... Слава и доблесть русского оружия внушают мне твёрдо держаться данного обещания. Именем моей всемилостивейшей государыни, уважая знатность чина и почтенные лета паши, я возвращаю саблю и даю свободу ему самому и его свите... Прочих, согласно военным правилам, объявляю своими пленными.