Покоренная поцелуем

Он уперся головой ей в живот. Она заерзала на месте, пытаясь нянчить его у себя на руках.

— Мне кажется, что-то здесь затевают. Гилберт, может, и не знать об этом. Мы должны говорить, что вы испытываете боли от ранения.

— Желтые… — Хью удалось вздохнуть. — Желтые волосы надо мной. Жена.

— Эдит, — прошептала она. И вот золотистый водопад ее волос покрыл его голову. Раздавались лишь мягкие приятные звуки, когда она, склонившись над его головой, пыталась руками и ласковым голосом унять его боли.

Глава 15

Он снова проснулся от знакомых ощущений — пряный запах скота, царапающие лицо соломинки, воспоминание о произнесенных им словах: «Если ты перестанешь навещать меня, я пойму, что ты переметнулась к Гилберту». И, как всегда в таких случаях, он окончательно проснулся, издав протестующий крик, — как его мучили воспоминания о той сладостной ночи, о том неведомом прежде ему, наивысшем, почти безумном экстазе. И для чего все эти переживания, если вот он лежит, открыв глаза, и думает о хладнокровном, неожиданном предательстве Марии.

Она должна была прийти к нему давно, — прошло уже десять ночей. Он оправдывал ее в первую ночь, подыскивал предлоги в ее защиту и во вторую. Короче говоря, прошли эти десять черных унизительных для него, холодных, пронизывающих до костей ночей, а он все ждал ее, покуда не стало ясно, что она вообще никогда к нему не придет.

Скорее всего, при сумрачном свете в хижине дровосека, она, вероятно, передумала. Для чего ей связывать свою судьбу с ним? У него не было никакого оружия, кроме острого ума, а Гилберт Криспин предлагал ей свою сильную, надежную руку норманна. Как бы ему хотелось превратиться в черного паука, чтобы подслушать беседу между Марией и Гилбертом, которую они вели вдвоем в хижине.

Когда Гилберт в расстроенных чувствах выбежал из хижины, один, охваченный голодом к этой женщине, Ротгар был уверен, что их план остается в неприкосновенности, не сомневаясь в том, что она стойко сопротивлялась, он был горд за нее и даже усмехнулся про себя, когда она позже назвала Гилберта милордом.

Теперь Ротгар не улыбался. Она назвала Гилберта милордом, и с тех пор даже не глядела в его, Ротгара, сторону, никогда больше не удостаивала своим приятным для него присутствием.

Проснувшись от собственного крика, он сел на кучу соломы, которая служила ему постелью. Ни одно из животных даже ухом не повело, услыхав его вопль, лишь только мелкие хищники почувствовали неудобство от того, что он зашевелился на соломе. Как и любой лэндуолдской скотине, ему полагалось место в хлеву, и если ему нравилось проводить бессонные часы, предаваясь грезам и анализируя собственный идиотизм, — то это, конечно, было его личное дело.

Наконец в эту ночь, он, кажется, как следует выспался. Даже лучи солнца не могли заставить его открыть глаза, но он слышал — то здесь, то там, весело чирикала птичка, объявляя ему о наступлении нового дня.

Черт с ней, с судьбой, пусть порадуется на его несчастье. Вот он, соблазненный ведьмой, и даже во сне одна мысль о ней заставляет все тело его дрожать, гореть желанием. Вот он, соблазненный воспоминаниями о ее лжи, слетающей с ее сладких, как мед, губ. Он был настолько околдован, что часть его существа упрямо цеплялась за надежду, он думал, что какие-то непредвиденные обстоятельства не позволили ей прийти хотя бы в одну из этих темных, бесконечных ночей, что она все же придет и все станет ясно. Нет. Десять долгих ночей — это слишком много. Их планы обмануть Гилберта были лишь иллюзией, как и тот несуществующий сын, которого она обещала ему родить. Десять долгих ночей он гнил в этом хлеве, ожидая от нее объяснений, а она тем временем лишь занималась своим братцем, которого терзали дьяволы. Женщина, которой хотелось бы провести с ним несколько мгновений наедине, могла бы это сделать неоднократно; любой человек, наделенный такой властью, как она, просто мог приказать привести его к ней для личной беседы. Или еще для одного купания, а не окунания в корыте для питья лошадей, чтобы смыть с себя кровавые пятна, оставленные на его коже кровью врагов. Или, что скорее всего, для наказания. Такому унижению не может подвергнуть человека даже церковь, если он и решил пообщаться с ведьмой.

Предупредительное фырканье лошади, за которым последовала ее мягкая, почти неслышная по земляному полу поступь, отвлекли его. Он не желал всем демонстрировать своего унизительного, беспомощного положения, своих наручников, поэтому он с трудом, медленно, стараясь, чтобы цепи его сильно не гремели, поднялся на ноги и прислонился к стене.

— Ротгар?

Он не узнал этот низкий, гортанный голос и поэтому промолчал.

— Милорд? — позвал его кто-то еще. Этот голос напомнил ему о другом, о той ночи, которую ему пришлось провести в курятнике, когда он по приказу Марии снова очутился в рабском положении.

— Бритт? — прошептал Ротгар.